– Я буду вечно тебя любить, невзирая ни на что.
Энтони поднял с туалетного столика Терезы фотографию в рамке и обратился к изображенной на ней женщине. Ее сфотографировали в день помолвки. За окном молния рассекла темно-серое небо. Из окна ее спальни он посмотрел на розарий, где первые крупные дождевые капли разлетались брызгами по бархатным лепесткам. Он не увидел Терезу в свадебном платье, но за столь долгое время, проведенное без нее, он часто пытался представить их свадьбу.
Тереза очень волновалась. Она выбрала цветы для церкви и музыку для церемонии. И, конечно же, она купила платье. Приглашения уже были разосланы. Он представлял себя, взволнованного, ждущего ее у алтаря. Как бы он был счастлив, как бы гордился своей красавицей невестой! Она бы опоздала, в этом можно было не сомневаться. И она бы эффектно появилась в васильковом летящем шелковом платье – необычный выбор, но ведь она и женщиной была необычной. Необычайной. Она сказала, что платье такого же цвета, как и камень на обручальном кольце. Теперь платье лежало в коробке на чердаке, завернутое в ткань. Энтони было тяжело смотреть на него, но расстаться с ним он не мог. Он сел на край кровати и закрыл лицо руками. Он все равно побывал в церкви в тот день, на который у них была назначена свадьба. Тогда хоронили Терезу. И сейчас он практически слышал, как она говорила: «По крайней мере, новый костюм пригодился».
Лора швырнула ключи на столик в коридоре и сбросила туфли. В квартире было жарко и душно; она открыла окно в тесной гостиной, а затем достала из холодильника белое вино и наполнила большой бокал. Она надеялась, что вино успокоит ее, поможет собраться с мыслями. Энтони поведал ей о стольких вещах, о которых она даже не подозревала, и теперь это знание носилось в голове, словно ураган по ячменному полю, оставляя за собой хаос.
Она могла представить, как он много лет назад ждал, поглядывал на наручные часы и искал в толпе лицо Терезы или промелькнувшее бледно-голубое пальто. Она почти чувствовала, как расползается, словно капля чернил в чаше с водой, паника в животе, вызывавшая тошноту. Но она не могла знать, что кровь застыла в его жилах, скрутило его желудок, а в легких закончился воздух – словом, какие муки он испытал, когда последовал за воющей «скорой помощью» и увидел ее, согнувшуюся и мертвую, на асфальте. Он запомнил все до малейших деталей: девушка в ярко-голубой шляпе, которая улыбнулась ему на углу Рассел-стрит; 11:55 на часах, когда он впервые услышал вой сирен; горелый запах, доносящийся из пекарни; ряды булочек и пирожных в витрине. Он помнил шум уличного движения, тихие голоса, белое покрывало, которым ее накрыли, и то, что, даже когда на него обрушилась величайшая тьма, жестокое солнце не перестало светить. Энтони, поделившись деталями смерти Терезы, выковал тесную связь между ним и Лорой, что, с одной стороны, было признаком доверия, а с другой – выбило ее из колеи. Почему именно сейчас? Почему он рассказал ей это сейчас, по прошествии почти одиннадцати лет? Но было что-то еще. Что-то, чего он ей не сказал. Он так и не договорил.
Энтони закинул ноги на кровать и, улегшись, уставился на потолок, предаваясь воспоминаниям о драгоценных ночах, проведенных тут с Терезой. Он повернулся набок и обнял пустоту, стараясь вспомнить, как он обнимал не пустое пространство, а ее теплое, живое тело. За окном гремел гром; тихие слезы, которые он так редко себе позволял, катились по щекам. Он окончательно устал от жизни, полной чувства вины и горя. Но он не мог сожалеть о своей жизни без Терезы. Он бы в миллион раз охотнее провел жизнь с ней, но опустить руки, когда она умерла, было бы величайшим преступлением. Отказаться от дара, которого ее лишили, было бы актом страшной неблагодарности и трусости. Поэтому он нашел способ продолжать жить и писать. Ноющая боль невероятной потери его так никогда и не покинула, но, по крайней мере, жизнь обрела смысл, и это давало повод надеяться на что-то хорошее после жизни. Он не был уверен, что, умерев, воссоединится с Терезой. Но теперь он наконец рискнул надеяться.
Он поговорил днем с Лорой, но так и не сказал ей, что собирается уходить. Он намеревался сказать это, но одного взгляда на ее взволнованное лицо было достаточно, чтобы слова растворились во рту. Вместо этого он поведал ей о Терезе, и она пролила слезы за них двоих. Он раньше никогда не видел, чтобы она плакала. И добивался он отнюдь не этого. Он не искал сочувствия или, боже упаси, жалости. Он всего лишь пытался объяснить ей, почему собирался это сделать. Во всяком случае, слезы свидетельствовали о том, что он не ошибся в ней. Лора была в состоянии ощутить боль или радость другого человека и понимала их значимость. Вопреки впечатлению, которое обычно производила, она не была просто зрителем жизней других людей – она должна была принимать в них участие. Ее способность сопереживать была подсознательной. Эта способность была и ее лучшим положительным качеством, и наибольшей слабостью. Когда-то Лора обожглась, и он знал, что ожег не прошел бесследно. Он знал это, хотя она никогда ему об этом не рассказывала. Она начала жизнь заново, сбросила старую кожу, но все равно где-то остался невидимый шов, еще красный и сморщенный, к которому было больно дотрагиваться. Энтони вгляделся в фотографию, лежащую на соседней подушке. На стекле не было ни пятнышка. Лора хорошо заботилась о нем. С гордостью и нежностью, которую могла породить только любовь, она ухаживала за каждой маленькой частичкой дома. Энтони разглядел это в Лоре и осознал, что сделал правильный выбор. Она понимала, что ценность чего угодно не измеряется деньгами; у каждой вещи была своя история, с ней были связаны какие-то воспоминания, и – самое главное – она занимала свое особенное место в жизни Падуи. Потому что Падуя была не обычным домом, а надежным местом, где можно залечить раны. Убежище для зализывания ран, утирания слез и восстановления надежды – сколько бы времени на это ни потребовалось. Сколько бы времени ни потребовалось на то, чтобы разбитый человек достаточно окреп и снова смог без страха смотреть миру в лицо. Он надеялся, что Лора, которую он выбрал для завершения его дела, станет свободной. Потому что он знал, что она была заточена в Падуе, и, пусть это заточение было комфортным и добровольным, факт оставался фактом.