Опять образовывалась голевая волна. Однако взамен растраченного попусту времени у него оставалось на действия лишь девять-десять секунд. Джамиль выбрал на своей территории самую сильную из равных гармоник, сочленив с ней худшую и опустошенную, вычислил скорость, способную соединить их, и побежал.
Он не стал оборачиваться, чтобы увидеть забитый соперниками гол; ему не хотелось рассеиваться. Волна вернулась к его ногам; подобная, скорее, не земному приливу, а движению небесного океана, возмущенного вторжением черной дыры. Город услужливо воспроизвел тень, которую отбросило бы его тело, съеживаясь перед вырастающей световой башней.
Прозвучал вердикт:
— Пятьдесят и одна десятая.
Воздух наполнялся победными криками, как всегда, громче всех старался Езкиель. Джамиль со смехом пал на колени. Любопытное ощущение, и такое знакомое: и обидно, и смешно. Если бы результат совершенно не интересовал его, игра не дала бы удовлетворения, но чрезмерная горечь по поводу поражения и ликование в результате победы — могли также погасить любой интерес. Он едва ли не видел, как ступает по грани между противоположностями, столь же тщательно регулируя свою реакцию, как и всякое действие в самой игре.
Джамиль успел полежать на траве, чтобы перевести дух, прежде чем игра возобновилась. Внешняя сторона микросолнца, обращавшегося вокруг Лапласа, была укрыта камнем, но свет, отражавшийся к небу, пересекал 100 000-километровую ширину три-тороидальной вселенной, создавая слабое свечение на ночной стороне планеты. Хотя впрямую была освещена только долька, Джамиль вполне мог различить на застывшем в зените первичном изображении полный диск противоположной полусферы: находящиеся под ним континенты и океаны, до которых кратчайшим путем было тысяч двенадцать или что-то около того километров. Другие изображения, целой сеткой рассыпавшиеся по небу, располагались под другими углами и обнаруживали полумесяцы дневной стороны. Единственное, чего нельзя было отыскать на любом из них даже с помощью телескопа — это изображения его собственного города.
Топология этой вселенной позволяла тебе видеть затылок, но не лицо.
Команда Джамиля проиграла, ноль — три. Вывалившись с поля к расположенным рядом фонтанчикам, он утолил жажду, потрясенный тем удовольствием, которое доставил ему этот простейший поступок. Жизнь вновь стала прекрасной, и если вернулось это состояние, значит, возможно все. Он вновь вошел в синхро, в фазу, и воспользуется такой возможностью целиком, сколько бы она ни продлилась.
Он поравнялся с приятелями, которые направлялись к реке. Езкиель, усмехнувшись, положил ему руку на плечо.
— Не повезло, спящий красавчик! Ты выбрал неудачное время для пробуждения. Когда с нами Маргит, мы непобедимы.
Джамиль сбросил его руку:
— Не стану спорить. Кстати, где она?
Ответила Пенни:
— Ушла домой. Она только лишь играет с нами. Никаких вольностей после матча.
Чусок добавил:
— И в любое другое время.
Пенни коротко глянула на Джамиля, давая понять: не стоит прикалываться к Чусоку.
Джамиль задумался, гадая, откуда вдруг взялась эта досада. На поле Маргит казалась вовсе не отстраненной и высокомерной, скорее бесстыдно великолепной.
Он обратился к городу, однако, кроме своего имени, Маргит ничего не открывала. Впрочем, редко случалось так, что, начиная новую жизнь, человек не сохранял кое-что из старой: нечто вроде визитной карточки, памятное событие, достижение, способное дать соседям основание для мнения о нем.
Когда все оказались на речном берегу, Джамиль потащил рубашку через голову.
— И какова же ее история? Она должна была хоть что-то рассказать о себе.
Езкиель ответил:
— Маргит только сказала нам, что научилась играть очень давно, но не объяснила, где или когда. Она объявилась в Ноезере в конце прошлого года и вырастила себе дом на восточных окраинах. Мы редко ее встречаем. Никто не в курсе, что она исследует.
Джамиль пожал плечами и вошел в воду:
— Ну хорошо. Это вызов всем нам.
Пенни со смехом обрызгала его. Он поправился:
— Я имел в виду, что ее надо победить в игре. Чусок сухо заметил:
— Когда ты вступил в игру, я подумал, что ты станешь нашим секретным оружием. Игроком, которого она еще не успела изучить.
— Рад, что ты не сказал об этом мне. Тогда я бы сразу развернулся и помчался обратно в гибернацию.
— Я знаю. Вот почему все мы держались спокойно. — Чусок улыбнулся. — Поздравляю с возвращением.
Пенни добавила.
— Да-да, с возвращением тебя, Джамиль.
Свет играл на поверхности реки, тело Джамиля ныло, однако выходить из прохладной воды не хотелось, жизнь казалась идеальной. При желании он мог бы изолировать в своей психике то место, где находился теперь, и никогда не выходить за его пределы. Некоторые жили подобным образом, и это им, похоже, не доставляло проблем. Контраст преувеличивали: какая нормальная личность станет загонять себе в тело шипы, чтобы ощутить облегчение после того, как их извлекут. Езкиель проводил свои дни с беспечностью пятилетнего; Джамилю подобное поведение иногда казалось докучливым, но ведь всякое настроение способно вызвать раздражение в другом человеке. Свойственные ему самому припадки бессмысленной тоски тоже нельзя было назвать подарком для друзей. Чусок сказал:
— Я пригласил сегодня всех на трапезу в моем доме. Ты придешь? Джамиль тщательно обдумал предложение, а потом отрицательно
качнул головой. Он все еще не был готов к этому и не мог так просто объявить себя здоровым.
Чусок казался разочарованным, но что поделаешь. Джамиль пообещал ему:
— В следующий раз. Ладно?
Джамиль попятился, но было уже поздно; Езкиель проворно подскочил к нему, пригнулся, и обхватив, без всякого усилия поднял и зашвырнул подальше — в глуби речные.
Пробудил Джамиля запах древесного дыма. Серые предутренние тени еще царили в комнате. Он оперся на локоть, и окно отреагировало на движение, сделавшись прозрачным. Контуры городских зданий уже прорисовывались в предутреннем небе.
Одевшись, он вышел из дома, удивляясь прохладному прикосновению росы к собственным ногам. На улице никого не оказалось; как же они не ощутили столь сильный запах… или, может быть, он сделался здесь привычным? Завернув за угол, Джамиль увидел тянущуюся к небу колонну сажи, основание которой освещали багровые отблески. Само пламя и руины еще были скрыты от его взгляда, однако он знал, чей дом горит.
Добравшись до пепелища, Джамиль скорчился перед опаленными жаром деревьями и корил себя. Чусок предложил ему разделить с ним последнюю трапезу в Ноезере. Это был намек, ведь впрямую о своем перемещении говорить было не принято. Любимых и маленьких детей не покидали. Но друзей предупреждали, прежде чем исчезнуть — тонко и ненавязчиво.
Джамиль обхватил голову руками. Ему уже случалось испытывать все это несчетное число раз, но легче не становилось. Скорее, наоборот — разлука с каждым разом была все горше. Его братья и сестры разбрелись по закоулкам Новых Территорий. Сам он ушел от отца с матерью, когда был слишком юн и самоуверен для того, чтобы понять, какую боль принесет это ему самому спустя десятилетия. Дети постепенно оставили его, он бросал их много реже. Легче расстаться с бывшей любовницей, чем с выросшим ребенком. Должно быть, каждая пара изнутри выгорает, словно наследственность предков готовит ее по крайней мере к одному разрыву.
Когда Джамиль смахнул слезы, он заметил, что рядом с ним стоит Маргит.
— Здесь был дом Чусока. Мы дружили. Я знал его девяносто шесть лет, — сказал он.
— Бедняжка. Ты никогда не увидишь своего друга, — равнодушно бросила Маргит.
Джамиль едва не расхохотался — настолько ирреальной оказалась ее грубость. Но единственный разумный способ избежать неловкости состоит в продолжении разговора.
— Нет самых добрых, нет самых благородных, нет самых верных. Это не важно. Главное в другом. Каждый уникален. Чусок… это Чусок.