К ее изумлению, там горели свечи. Вместо большого стола в центр зала были поставлены козлы. Перед ними сидел на корточках какой-то человек с поникшей головой. На козлах, своем смертном одре, вытянувшись во весь рост, лежал Киприан, холодный и окоченевший, похожий на плохо сработанную восковую фигуру.
Сон обернулся явью.
Агнесс прижала кулаки ко рту и пронзительно закричала.
Она рывком села и услышала, как в спальне затихает эхо ее крика.
– Батюшки мои, – сонным голосом произнес Киприан со своей стороны кровати. – Я так однажды умру от испуга.
Агнесс резко обернулась. Она уставилась в полумрак помещения. На улице, похоже, уже светало. Киприан выглядывал из-под одеяла – немного насмешливо, немного сонно. Она услышала, как из ее горла вырвался сдавленный всхлип, а затем, будто прорвав плотину, из глаз хлынули слезы. Она крепко обняла Киприана. Он прижал ее к себе. Она почувствовала тепло его тела и поняла, что окоченела, а по тому, как сильно он сжимал ее, догадалась, что вся дрожит.
– Я видела, как они застрелили тебя, – пробормотала она, стуча зубами. – А затем я увидела, что ты, мертвый, лежишь у нас в зале!
– Опять тот же сон? – спросил Киприан и, пытаясь утешить жену, стал нежно покачивать ее. – У тебя удивительно настойчивые кошмары, любимая. Ведь почти целый год прошел уже. И ни с кем из нас ничего не случилось, да и с теми проклятыми ландскнехтами тоже. Ты даже мысли не должна допускать, что Андрей может оставить меня одного.
Она сильнее прижалась к нему. Ее сотрясали рыдания. Он снова покачал ее.
– Не беспокойся обо мне, – ласково сказал он. – Я всегда буду возвращаться к тебе.
6
Филиппо откинулся назад, когда полковник Зегессер зашел в комнату и вытянулся перед ним по стойке смирно. Он молчал и пристально смотрел на гвардейца швейцарской армии. Раньше Филиппо считал своей личной слабостью то, что перед каждым разговором с незнакомым человеком ему необходимо было немного времени, чтобы собраться с мыслями. Наука, которую вбил в него отец, была столь же простой, как и надежное: при любых обстоятельствах держи рот на замке, а если ты успел что-то спросить, то позволь мне или твоему брату Сципионе дать на этот вопрос ответ.
Отец Каффарелли, деверь могущественного кардинала Камилло Боргезе, всегда следил за тем, чтобы брат его жены не был случайно скомпрометирован из-за детской болтовни. В доме Каффарелли, в самом тесном кругу, кардинал Боргезе хладнокровно планировал свое восхождение на папский престол – и то, кто из его семьи позже получит от этого выгоду. Конечно, так или иначе этим занимался каждый кардинал, однако огласка подобных действий совершенно не благоприятствовала тому, чтобы быть избранным Папой. Тем не менее это должно было принести свои плоды для Сципионе, который в тринадцать лет оказался достаточно умен для того, чтобы понять, что именно способствовало обещанной ему карьере на церковном поприще.
Филиппо только лишь недавно осознал: то, что он воспринимал как проклятие, достаточно часто могло приносить ему определенную выгоду. Его немногословность вкупе с безучастным выражением лица могла поколебать уверенность собеседника, а доброжелательная маска – скрыть собственные сомнения Филиппо. Он спрашивал себя, не отнесла бы Виттория свое заявление о крысином яде и к его скромной особе, если бы стала свидетельницей его сегодняшних поступков? Филиппо знал: то, что он планирует, ничем не лучше, чем ежедневные занятия кардинала Сципионе.
Заметив, что левое нижнее веко полковника начало подергиваться, Филиппо наконец заговорил:
– Речь идет о вашем отце.
– Мой отец был верен Святому престолу и честно служил ему, – довольно резко ответил полковник Зегессер.
Гвардейцы обладали завидной уверенностью в своей непогрешимости. Филиппо вынужден был признать, что небезосновательно.
– Расскажите мне о смерти Джованни Кастанья, – попросил Филиппо. И поскольку полковник Зегессер по-прежнему продолжал молчать, он добавил: – Папы Урбана VII.
Полковник вытянулся еще сильнее. Филиппо задумался. Такие вымуштрованные солдаты, как полковник Зегессер, были куда более трудными собеседниками, чем остальные, ибо они, владея языком тела, понимали молчание лучше, чем кто-либо другой. Молчаливая стойка навытяжку могла означать что угодно – от согласия до откровенного оскорбления, – и при этом ни то, ни другое необязательно было выражать словами.
– Папа Урбан вернулся из тайного архива и умер на руках у вашего отца, – произнес Филиппо. – Так сказано в рапорте, составленном вашим отцом.