Они полетели.
И летели долго-долго, высоко над землей и не разговаривали… А даже если бы и захотелось Маше говорить — все равно ничего не скажешь, потому что говорить нельзя и не о чем. Она глядела, сидя за летчиком, ему в затылок, а то — в окно на облака, в окно вниз, на землю… Она не знала, куда и зачем летит, но в то же время ни минуты не сомневалась, что лететь надо. Вот, догнав поезд, они снизились, и старик летчик, злорадно рассмеявшись, чиркнул колесами шасси по крыше одного из вагонов. «А-а… — догадалась Маша. — Это Ваня едет, догнали мы его… Ну, слава богу». Она вспомнила, что Ваня поехал хоронить брата, ее с собой не взял… Самолет взмыл вверх, и поезд остался внизу и сзади. «До свидания, Ваня, я полетела…» Она вдруг тоже злорадно рассмеялась.
Потом начало темнеть все больше и больше, и, чтобы не разбиться, они полетели ниже над землею и видели ее совсем близко. Неожиданно показалось внизу кладбище, и старик повернулся к Маше и что-то у нее спросил. А она не поняла, но кивнула, и тогда старик, дернув какой-то рычаг, вдруг пропал из самолета, и самолет, носом точно на кладбище, стремительно пошел вниз… До земли осталось сто, пятьдесят, двадцать метров… десять, три… Земля разверзлась, и какая-то длинная рука, подхватив самолет, рванула его в глубь земли. Мимо окон, которые от удара даже не треснули, понеслась черная глубинная порода…
Но и это все пропало. Маша, не помня, где старик с белой бородой, самолет, куда и зачем тянула ее рука, уже шла по кладбищу. Маленькая, жалкая толпа копошилась вокруг огромного, с закрытыми глазами человека и пыталась уложить его, такого большого, в обычную могилу. Он не сопротивлялся, но и уложить его было нельзя.
Маша заплакала.
«Григорий, — сказала она, — я пришла проститься».
Все глядели на нее, а она ни на кого не глядела, но когда пошла, то неожиданно перед ней оказался Ваня и, расставив руки, закричал на весь свет: «Не пущу! Не пущу!..» Крик был громок, с болью, ужасен… И Маша послушала его, остановилась, но вдруг она увидела, как Григорий улыбнулся и позвал ее. Никто не слышал его зова, не видел улыбки, а она услышала и увидела и, мягко, нежно отстранив Ваню рукой, пошла вперед.
«Куда идешь? — спросил Григорий. — Ко мне? Навсегда?»
«Нет, — ответила Маша. — Не хочу я к тебе. Ты мертвый. Только прости. Этого прошу».
«Ты прости. Это ты прости…»
«Нет, нет! Ты, ты прости!»
«Но за что тебя? В чем ты виновата?»
«Григорий, — не слушалась она. — Прости».
Григорий рассмеялся громко, теперь уже все видели, как он рассмеялся, и она побежала прочь. А он, не думая ни о ком, схватил Машу за руку и потянул к себе.
«Никого не буду прощать, — сказал он. — Никого. Кто меня простил?» — И тянул ее к себе.
Ужас охватил Машу, она закричала:
«Пусти, пусти! Зачем я тебе? Не хочу!»
«Идем, идем… Помнишь, как были вместе? Как хорошо было?»
«Да пусти, пусти! О, страшно мне, как страшно!..» — Она хотела плакать, но не плакала, хотела убежать, вырваться, но не могла ни вырваться, ни убежать.
«Ведь ты любила меня? Ведь говорила? Говорила?! Или лгала? Лгала? Скажи!..»
Маша задыхалась. Григорий спрашивал ее, а сам душил — и сил не было ни отвечать, ни сопротивляться: она чувствовала, что сердце вот-вот разорвется — и она умрет. Она собралась с последними силами, напряглась вся, рванулась — и почувствовала, как воздух все-таки прошел в горда, и услышала вслед за тем отчаянный свой крик…
Она проснулась.
Было тихо, спокойно, совсем обычная ночь глядела в окно. Не сразу еще поняла Мария, что все, только что происшедшее с нею, было лишь сном… Горячая, вся в поту, она лежала в постели и чувствовала облегчение, спокойную радость, что жива, что одна, что кошмар позади.
Иван уехал на похороны… она одна. Григорий умер… Скоро приедет Женя. Может, завтра? Может быть, может быть…
Она попробовала снова закрыть глаза и уснуть, но как только закрыла, так вновь поплыло перед глазами… Нет, решила она, сегодня уже не спать, не могу… боже, страх-то какой!
Она поднялась, включила свет. Этот день для нее начался во втором часу ночи.
— Здравствуй… — сказал отец.
Он стоял перед сыном жалкий, но и решительный.
— Здорово, батя, — усмехнулся Евгений.
Они шагнули друг к другу, и отец крепко обнял сына.
— Ну, будет, батя, будет…
Они сели рядом и закурили. Каждый долго мял папиросу, продувал ее, делая гармошку; прикурили от одной спички.
Дверь в сарай отворилась, и белобрысый пацан, просунув голову, тихо позвал:
— Дядя Женя-а!
— Ну? Чего надо?
— Дядя Женя-а… скоро будет готово?
— Будет, будет… иди давай.
— Там спрашивают.
— Иди, говорю. Будет, скажи.
— Так и ска-за-ать? — Но ответа не дождался, закрыл дверь и пропал.
О чем говорить — ни отец, ни сын не знали.
— Так… — протянул наконец Иван Иванович. — Значит, ты здесь… — И криво усмехнулся. — Может, скажешь, сын, каким ветром занесло?
— Каким… — протянул сын. — Обыкновенным.
— Каким таким «обыкновенным»?
— Да так… ехал вот домой.
— Ну?
— Что — ну! Ехал, говорю… дай, думаю, заеду.
— Именно сюда?
— Почему именно сюда? — Евгений сделал упор на «именно». — А вообще — именно сюда. Чего особенного?
— Да оно ничего, конечно, — согласился отец. — Пить, что ли, так стал?
— Как?
— «Как»… Отстал вот…
— Э, батя, это мое дело. Тоже, поди, ждал, когда приеду? Охота выпить-то?
— Тоже верно, — не против.
Они улыбнулись друг другу, и вроде сделалось легче.
Дверь снова открылась, и тот же белобрысый парнишка, вытаращив глаза, прошептал:
— Дядя Женя-а… ждут они. Только не ругайтесь!
— Ладно, не буду. Подь сюда!
Паренек недоверчиво поглядел на Евгения, помотал головой.
— Иди, иди, не бойся.
Осторожно, боясь не дяди Жени, а крышки гроба и черного материала, паренек на цыпочках пошел к Евгению.
— Чего-о? — прошептал он тихо и подставил ухо.
— Вот чего! — Евгений щелкнул ему по лбу и рассмеялся: щелчок был слабый, но звонкий.
Паренек пулей выскочил из сарая, но, пересилив себя, вернулся.
— Эх, дядя Женя-а… — сказал он разочарованно и влюбленно. — Грех это. Неужто не знаете?
И снова пропал.
— Что еще за пострел? — спросил Иван Иванович у сына.
— А бог его знает, — здешний чей-то… Их тут много, всех не запомнишь.
— Ну, а ты в чьем доме — знаешь хоть?
— Как «в чьем доме»? У Никитушкиных! — будто о чем-то само собой разумеющемся ответил сын.
— Так… У Никитушкиных, значит… — протянул Иван Иванович. — Интересно.
— Еще как!
— Никитушкины, значит. Так… — раздумывал Иван Иванович. — Ну, а я-то чего здесь делаю, как думаешь?
— Тебя спросить надо.
— Нет, ты-то что думаешь?
— Да что, — начал сын, — ничего я…
— Ну, а все-таки?
— Ну, родич тебе мертвый-то. — И добавил: — Давай, батя, без этих… начистоту. Григория Ивановича хоронить приехал?
Иван Иванович напрягся весь, как струна, и затянулся долгой затяжкой.
— Его.
— Кто он?
Еще помолчав, Иван Иванович как-то нелепо соврал:
— Сирота он.
— Сирота?
Дальше Иван Иванович обманывал уже с воодушевлением:
— Обыкновенный сирота… Отец и мать, дед и бабка твои, взяли его на воспитание. Рос он вместе со мной и сестрой. А в пятнадцать лет сбежал вдруг, написал, что нашел, мол, родных мать и отца. Лет через десять только и узнали мы, что живет он здесь, на Красной Горке…
Дверь неожиданно распахнулась, и в сарай, плохо видя со света, вошла Ольга Ивановна Никитушкина, теперь Иванова.
— Женечка, ты здесь? Мне сказали, ты уже приехал. А я только что… Боже мой, какое горе! Боже мой!
Увидев вдруг и брата, она нисколько не удивилась, а только заплакала, подошла к нему, обняла:
— Ванечка-а! Милый мой! Вдвоем мы остались! Вдвоем!..
— Тетя, а Григорий Иванович — кто он? — спросил Евгений.
— Как кто?.. Милый ты мой, — запричитала Ольга Ивановна. — Бра-ат… брат наш, Гришенька…
— Родной брат?
— Женечка-а, не сты-адно-о тебе-е… — убивалась Ольга Ивановна. — Какой же еще? Родной, родненький, самый кровный… Гришенька наш родной… золотко наше…