Скрипнула дверка соседа, показалась его рожа и исчезла. С кухни потянуло жареной колбасой. Ханов вернулся. Он снял с себя все, от бушлата до трусов, переоделся в спортивный костюм и отправился в душ. Через дверь слышались коридорные хождения и пробежки. Когда он вышел, хлопнули опять дверки, и все стихло.
В своем холодильнике Ханов обнаружил батарею бутылок мутного пива полугодовой давности. Сосед действительно ничего не тронул. На месте стояли и четвертинки. И скумбрия в масле, и масло развесное, естественно, горклое, и тушенка. Для праздника было, однако, маловато.
Ханов принес сумку, сложил туда всю пивную рать, порченые продукты, надел бушлат, водрузил на мокрую еще голову бескозырку, сунул в карман бушлата долларов, сколько попалось, и отправился сначала к мусорному контейнеру, затем в обменный пункт в подвальчике и к ларькам, Набрал каких-то паштетов, икры банку, подивившись росту инфляции, прихватил «Смирновскую», постоял в булочной минут семь в очереди и рысцой, рысцой снова наверх, в свое дупло. У самого подъезда отмахнулся от военного патруля, а напрасно. Когда достиг комнаты, на лестнице услышались сапоги, и в коридоре услужливые соседи впустили служивых. Ханов поспешил с паспортом, предъявил и пообещал более легкомыслия с формой военнослужащих не допускать. Вернувшись в комнату, стал наряжать елку. Ровно в 21 час постучали в дверь, и в комнату скромно и уверенно вошел Семен Семенович Щапов.
— Праздновать решил? С приездом.
— Если попрекать будете съеденным и выпитым, так я уже заплатил по всем счетам. Чистый я, Семен Семенович. И сегодня один остаться хочу.
— Ну, положим, не по всем. Надо бы все же за командировочку отчитаться.
Ледяное спокойствие владело теперь Хановым.
— Я у вас деньги взял опрометчиво. Отдам потом, по курсу.
— Насчет денег вопрос спорный. Вы сколько отсутствовали?
— А что это вас так занимает? Задание больно сложное дали. Я вам потом отчет напишу. В новом году. Проводим старый? Может, «Смирновской» рюмашку?
— За возвращение? Или за помин души?
Ханов вдруг решил проверить одну догадку, посетившую его уже давно, но сейчас только оформившуюся.
— Вы видели когда-нибудь, Семен Семенович, лазоревые холмы?
— Я ценю твое поэтическое видение бытия, Ханов. Холмы — это не у нас. У нас равнины.
— Вы имеете в виду плац?
— Что с вами произошло? Вы были-то где?
— А вы не знаете? Вы правда не знаете?
— Да откуда, Ханов? Откуда? Вот убили вы полицейского из нагана на волнорезе и канули, как в воду.
— Это не я. Это лейтенант Акимов.
— Кто, простите?
— Акимов. Вам его никак не найти.
— А текст? Текст-то чей?
— Текст «Иван» написал тихий литератор Дерябин.
— Ну, слава Богу. А вот…
— Больше я не должен ничего. Я работу сделал.
— Сделали, да поздно. Вы еще денег хотите?
— Уходи, Щапов. Видишь, елочка? Паштет вот. Водка. Ты водки-то выпей! Проводи…
— У меня еще дел полно. Да и у вас тоже.
— А что это ты со мной вдруг на вы?
— А вот не пойму, Ханов, что ты за мужик.
— Я мужик крепкий. Так в протоколе записано.
— В каком протоколе, Ханов? Ты где был полгода? Бушлат откуда? Зачем убил полицейского? Где границу перешел? Когда?
— Я вам в новом году отвечу. Уйдите сейчас или выпейте, а потом все равно уйдите.
— Времени у нас с тобой мало. На-ка вот, прочти.
— Я не хочу читать. Я жрать хочу.
— Прочти. Это недолго. И деньги получишь. За рецензию.
И сунул еще пачку листиков. Ханов стал читать.
Исчезающий эшелон
«Застолий и оркестров не было. Более того — эшелон выставили не у городского вокзала, а на полустанке, в двенадцати километрах. Людей привозили из райвоенкоматов, минуя общий сборный пункт, и грузили скрытно и быстро, насколько позволяли обстоятельства. Начальник эшелона принимал по спискам, ставил галочки, подписывал акты. К двадцати трем часам погрузку закончили и вагон с автоматчиками был прицеплен. Эшелон все же должен был пройти мимо вокзала, чуть сбавив ход, и произойти это должно было ровно в ноль часов ноль минут и с малым опозданием по секундам. Начальник эшелона капитан Стрыгин любое дело отлаживал до совершенства, и если приказано было в ноль часов, то в ноль часов эшелон пройдет мимо перрона, на котором с утра стоят бабы, наблюдают, и тут же слезы, крики, крестные знамения вознесутся, и качнется ночное небо, а начальник станции махнет рукой. Германец уже и вовсе недалеко, оттого и все хлопоты. А эшелон-то не совсем обычный.