— Нельзя в художники. Можно в начальники. Выбора нет, — все же выбрал я.
«Принять на должность старшего машиниста сцены», — написал Хапов отчетливо, поставил подпись и число. А потом и просто по-дружески добавил:
— Прошу вас начать сейчас. В девятнадцать тридцать у нас пьеса прогрессивного американского драматурга Эдварда Олби «Кто боится Вирджинии Вульф?». Спектакль для вас не очень сложный, но трудоемкий. Декорации должны стоять на положенном месте в восемнадцать ноль-ноль. Остальное вам все расскажет помощник режиссера, Танечка Жмых. На первых порах. Наш зав-пост сейчас занят. Слушайтесь и со всем соглашайтесь. Ну, пойдите, найдите там такую беленькую. — И Хапов выставил меня за дверь.
Был полдень, В это время дня театр, кажется, не отличался многолюдьем. Я осмотрелся. Кабинет директора располагался на втором этаже старого здания, где раньше было нечто вроде дворянского собрания. Коридор блистал новой ковровой дорожкой. Я шел на голоса. Они раздавались где-то рядом, но как бы и далеко. Они звучали и переливались в пространстве этого мира, но как бы и какого-то другого, а отчего это так, отчего вдруг на полминуты пришло время колдовства, я не знал тогда, и слава Богу. Я читал надписи на дверях, выполненные на хороших бронзовых табличках: «Главный режиссер», «Завпост», «Завмузчастью». Потом коридор прекратил свое плавное течение, я открыл маленькую дверь без надписи и оказался за кулисами.
Зрительный зал был почти пуст, как и положено ему в это время суток. Только на сцене актер и актриса что-то произносили. Человек в вельветовом костюме и в очках, за которыми жило неистовство, сидел за режиссерским столиком и вдавливал в пепельницу едва початую сигарету, которую, ей-богу, нельзя было назвать окурком. Пепельница переполнилась такими выкидышами.
Я увидел пустые ряды кресел, изнанку сцены, штан-кеты, кулисы, падуги. Все сразу. А Танечка Жмых, или Жмыш, или Жмык, складывала в чемоданчик тетради, листочки, цветные карандаши и магнитофонные ленты.
— Здравствуйте. Я ваш новый машинист сцены.
— Старший?
— Самый старший.
— Ой, — произнесла она.
— Мне велено вас слушать, пока не надоест.
— А, — сказал она.
— А где мне найти машинистов?
— Монтировку?
У нее были длинные белые волосы, длинные белые ноги, так как по необъяснимой причине она не попала на пляж этим летом, а остальное время пребывания под солнцем провела в чулках или шароварах. И, обдумывая этот состояние кожи помощника режиссера, я спросил вдруг, как делал все сегодня:
— А художник Маленький… — Но тут волбокая дама шарахнулась, как будто кто-то ткнул ее маленьким гвоздиком. И началось…
— Кто сказал? — взвился неистовый режиссер.
— Кто? — завопили актеры.
— Кто посмел?
— Что такое? Почему такое?
Пронзительный опрокинул пепельницу и ринулся вон.
— Репетиция окончена, — объявила Танечка.
— А почему… — начал я, но опомнившаяся дива потащила меня за рукав в укромное место, — а…
— Режиссер запретил упоминать эту фамилию. Что бы ни случилось. Никогда не называйте ее. И профессию ее владельца также. А теперь смотрите. — Она распахнула совсем маленькую дверь в свежевыкрашенной стене.
Неприметная дверка выходила в переулок. Напротив глухая стена, в ней еще одна, полуподвальная дверь, изрядная и обшарпанная, а поодаль лаз с лесенкой. А потом Танечка открыла в стене другую дверь, словно бы потайную, и она, эта дверь, была огромной и потому трудноразличимой вблизи. Громадные, почти бутафорские петли бросались в глаза.
— Вот там они все и есть.
— Кто они?
— Ваш коллектив.
— А разве здесь не один коллектив?
— Нет. Это совсем другое. Ну, вы сами увидите…
— А что они там делают во внеурочный час?
— А что и всегда. Черпак кроят: Или косяка давят. А может быть, шмась мастырят. А «Вирджиния» здесь. — И действительно, внизу, на асфальте, была свалена мебель из гостиной агонизирующего общества.
— Ну, мне пора, — и она упорхнула. Растворилась в воздухе, где витала пыль и тщета. Но тут же опять возникла и подала мне листок с квадратиками.
— Монтировочный лист, — пропела чудесная помреж и исчезла совсем.
Я нашел за кулисами лестницу и спустился наружу.
В полуподвале горела лампочка под военным, блиндажным абажуром. За плетеным, ослепительно белым столом сидели трое. Один — самостоятельный мужчина, Другой — старичок печеное яблочко, а третий с виду так себе, упырек. Они метали банк, пили розовый портвейн и крошили кровяную колбасу ножичком.
— Здравствуйте, — приветствовал я их.