— Ну как? — спросил капитан-директор.
— Феноменально.
— Что феноменально?
— Говорили зверски. Давно такого не слышал.
— И не услышишь. Ты мебель сдал?
— Какую мебель?
— Ты что, меня за дурака держишь? Антик. Семнадцатый век в хорошем состоянии. Ну, ту, что тебе алкаш по объявлению привез.
— Ах эту… Ну какой же семнадцатый?
— Семнадцатый, семнадцатый. Я Чучу подослал. Он-то разбирается.
— Ах ты…
— Ты, да не ах… Сколько срубил?
— Четыре.
— А если честно?
— Степаныч…
— Ну ладно. Клади.
И капитан-директор открыл столешницу. Завпост, дрогнув слегка, «отломил» от своего бумажника пачечку и сунул ее в ящик стола. Тот моментально захлопнулся, как бы сам по себе.
— По рюмке бы. Не жмоться уж.
— Вечером зайди. Мне сейчас актеров ублажать. Ох, жизнь!
И капитан-директор, проверив состояние одежды и выправки, отправился к главному. Это было недалеко. По коридору, до репетиционного зала.
— На ловца и птица летит, — констатировал режиссер.
— Сейчас, товарищи, мы прослушаем сообщение товарища Хапова. Попросим, попросим.
— Я ценю ваш юмор, — отвечал Хапов. Возможно, в другое время он бы и выразился по-другому, но сейчас его грела мысль об отложенной пачечке и рюмке «Кубанского» после собрания.
— Мне все про вас известно, — начал он свое обращение. — Мне по должности должно быть известно все. Вы! Элитарная часть, авангард искусства, его интеллект и мощь, вы путаетесь с этими личностями из техсостава. С этим отребьем. С этим люмпеном. Я не говорю о тех, кто проводит свой досуг в обществе этих мерзавцев из неясных побуждений. Мерзавцы приходят и уходят. Вы остаетесь. Горит святой факел нравственности. Нам предстоят новые интересные гастроли. Но повторяю, мне все известно. А то, что известно мне, может стать известно Управлению культуры. И виновный никуда не поедет. За качество и уровень постановок отвечает главный режиссер. За нравственность и дисциплину отвечаю я. Мы уволим этих осветителей и монтировщиков (сдержанный смех). Актер всегда сможет собрать спектакль, поработать за регулятором и так далее. Вся эта банда может только забивать гвозди и ронять моральный облик. Смычка нам не нужна. Желаю дальнейших творческих успехов. Спасибо за понимание. — И капитан-директор покинул зал.
— Все свободны, — сказал главный. — Кому нужно остаться, сами знаете…
Не далее чем через полчаса содержание второй, секретной речи стало известно в подвале монтировщиков, так как товарищ Хапов все же чего-то недопонимал.
Вечером, по дороге не совсем домой, на «конспиративной» квартире человек Хапова бутафор Какошкина, желчно называемая товарищами раздевальщицей Какашкиной, в служебной постели сообщила капитану-директору: «Монтировка переходит на автономный режим».
— В запой, что ли? — попробовал догадаться Хапов.
— В режим, а не в запой. Политическая акция. Хапов поперхнулся апельсиновым соком, который пил из баночки. Ему приятно было видеть изображение плодов и красивые надписи. Поперхнувшись, Хапов привстал и оглядел Какошкину.
— Жрешь много. Вишь, бока распустила. А с морды худая. Странная ты женщина.
— Дурак ты в отставке, — обиделась красавица и стала одеваться.
— Погоди, — остановил ее капитан, — что там за акция?
— Акт протеста. Против лицемерия, двуличия и нарушения финансовой дисциплины. А также смычки. — Хапов и вовсе обалдел.
— Какой еще смычки?
— Да не той, про какую ты на собрании травил. О смычке со спекулятивным, а стало быть, преступным миром.
— Так, — подвел итог Хапов и поставил банку на палас, — примем меры.
Только меры принимать было уже поздно. Инженер Клочков, Сема, Зега, а также вставший под знамена бунта Петруха с ночи проникли в здание театра, внеся с собой пиво в двух рюкзаках, а также тарань, три круга ливерной колбасы, четыре батона хлеба и нераспечатанный блок билетов «Спринт», купленный в складчину на все оставшиеся деньги, так как накануне был аванс.