Мне интересна теория единого — поля, а Сема чем-то другим утешился.
Он любил называть себя банкротом, так как слово это несло в себе какую-то прошлую основательность, порядочность. Но все же у него нашлась мелочишка, и нам хватило на бутылочку красненького. В те времена оно было в изобилии и каждый мог устроить себе поминки по близкому человеку. Теперь он этого сделать не может.
— Я думаю, она нас поймет.
— Поняла бы, — поправил я Сему.
— Ну, будем. — И мы выпили эту бутылку из горлышка в парадном одного из старых домов в центре города.
— Молодая была.
— А мы что? Старые? — возразил я Семе.
— Вернемся, найдем могилку, будем приходить иногда, сидеть.
— И выпивать.
Но мы оба знали, что никогда не станем искать ее, и потому замолчали надолго. За дверьми сеял все тот же дождь, но мы вышли.
— Ну как, далеко до разгадки времени?
— Как тебе сказать? — И я пересказал Семе несколько уравнений.
— Красиво. Красиво, черт возьми, хотя и непонятно. А интересно, сколько из тех, что были с ней, пришли сегодня?
— Вряд ли много. Там разные были люди. Рабочие, служащие, артисты. У них семьи есть. Чего им бегать по поминкам? Разве только как мы. Хлопнут бормотушки втихую.
— Они работают. Значит, у них на водку есть. Человека положено водкой поминать.
— Голова у тебя редкая. Без вранья, — польстил я Семе.
…Она работала в гастрономе. Я торчал вечерами около магазина и провожал ее домой. И мы шли длинным путем, вдоль пляжа, и попадали в «Гном» перед самым закрытием. Ну не было у меня никогда денег! Мы брали кофе и сто ликера на двоих. Совершенно не важно, о чем может говорить ученый дурак и продавщица перед самым закрытием. Потом мы шли к ней. Она жила в доме с минимальными удобствами. Но вообще-то у нее был другой дом, где было все. Но ночи и дни она проводила здесь. Пластинки с блюзами и самый дешевый проигрыватель. Комнаты, ну, как их еще назвать, да, это были комнаты, занимал чудовищно огромный диван. В одном углу он стоял, а все остальное занимала его тень. Еще была какая-то мебель, но я не помню точно. Не важно все это. Как и необъяснимые отражения света. Главное — это одуванчики на стене. Поле из одуванчиков во всю стену. Гуашь на клею. И пространства между диваном и стеной не существовало. Совершенно иной пространственно-временной континуум. Провал…
Мы не прикасались друг к другу, пока не наполнялись до краев музыкой наших черных братьев и сестер. Тогда мы выключали проигрыватель и включали радиоприемник. Он был старый, с цветными индикаторными лампочками, и всю ночь вокруг шкалы пульсировал цветной шарик. Красный, зеленый, синий.
Ночные голоса бредили на разных языках. Настройка сбивалась, но мы не трогали рычажки. Мы переливали время друг в друга. Так мне все это и запомнилось.
— Я люблю блюзы больше всего на свете. Только если слушать громко, наверху просыпается пан Вечер.
— Что еще за пан?
— О! Он очень похож на поляка и ходит из угла в угол целыми вечерами. И он не любит, когда мои друзья шумят здесь ночью.
Свет. Призрачный свет перебегал по стенам и забивался в угол. А потом приходило утро, и мы шли по разным улицам, покидая дом, чтобы формально соблюсти этикет.
— Все же она была с нами не хмурой, — сказал Сема.
— Пока жила, — добавил я.
— Ты давай, скорей рассчитывай ходы во времени. Может быть, тогда мы сможем что-нибудь изменить.
— Я буду стараться, Сема.
И мы заспешили на автобус, потому что он был последним.