— Нет! Я говорю только об объединенном христианстве!
— О том, что это не так, свидетельствует и недовольство вашим тайным обществом, слухи о котором ходят по всему кантону Юра, в Шварцвальде, в северной Италии, а о Франции я вообще промолчу, говорят, что вы обсуждаете даже некоторые безбожные сектантские религии.
— Это не так. Мы просто хотим использовать все способы выражения, которые могут помочь вечному искусству.
— Да, да, конечно… — сказал священник, глядя на Отто полуприщуренными глазами, в которых читалось крайнее недоверие.
Своей дочери Мандалине, которой обеспечили пристойное, хотя и домашнее образование, Отто чаще всего говорил, что:
— …искусство должно стать универсальной философией, которая не будет иметь локального характера, а напротив, будет иметь характер глобальный, что означает, что она в самой себе содержит всего понемногу.
— Но, папа, искусство создают люди, а у них есть свой собственный язык, с которым они родились, и образ мысли, который они приобрели.
— Да, но нужно становиться сверхчеловеком, и чтобы добиться в этом успеха, действительно нужно ощутить мир как свой собственный, достичь того, чтобы искусство стало всемирным. Как раз об этом и говорил так пламенно наш великий пророк Гёте.
— Но, папа, мне кажется, что это практически невозможно!
— В качестве примера того, что кажущееся невозможным таковым не является, возьмем человека с огромными легкими — Храпешко. Скажи мне, пожалуйста, что он знает об искусстве? Я имею в виду, с теоретической точки зрения? Ничего. Может быть, он никогда и не слышал такого слова. Ведь так? Так. Но он несет его внутри себя… несет его в себе, и мы, пламенные теоретики, сколько бы мы ни пытались следовать теории, мы ничего не сможем сделать из того, что делают те, которые носят его в себе.
— Папа, извини, но я думаю, что шедевры искусства должны быть одновременным сочетанием этих двух вещей. Кстати, как я вижу, в последнее время он живо интересуется нашими книгами и трактатами по искусству.
— Будет лучше, если такой художественный багаж, какой содержится в дыхании Храпешко, останется чистым и не тронутым теорией, потому что его дыхание имеет не местный, а универсальный характер. А он этого даже не осознает. Своим дыханием он может оживить душу Марии Магдалины и Кришны, и Будды. Не говоря уже о Тецкатлипоке, или как там его звали.
— Но, папа, ты говоришь об универсальности дыхания с религиозной, а не с физиологической точки зрения. Со второй точки зрения, на самом деле дыхание отделено от духа.
— На самом деле дух материализуется через дыхание…
— Но, папа, послушай…
С одним знакомым Месмера, неким Джордано Джордани, он говорил, вернее, спорил о том, что во Вселенной существует некий магнетизм, который, к счастью, присутствует и в человеке, и что этот магнетизм может и должен найти свое выражение в искусстве.
— Вот, например, у меня есть работник, довольно тупой, но с большой художественной энергией в себе. Эта художественная энергия есть не что иное как воплощение в нем космического магнетизма. Понятно, что он абсолютно не подозревает об этом. И не должен, потому что пока это так, он может быть весьма полезным для искусства, над которым я сейчас работаю. Это новое искусство, которое охватит все и вся. И я думаю, вернее сказать, я глубоко убежден, что стекло может лучше всего выразить этот магнетизм, который вместе с дыханием попадает в него и его облагораживает. Но для этого нужна широкая грудь и хорошее дыхание, как у Храпешко. Мы ничего не знаем и ничего не можем… наши тела — обычные и смертные. Приходи как-нибудь ко мне, дружище, и я покажу тебе этого человека.
— А откуда он?
— Римляне называли это место ubi leones.
— Ясно.
27
После того, как Храпешко стал работать у Отто.
— Этого молодого человека, которого ты видишь здесь, зовут Миллефьори. Он из знаменитого семейства стеклодувов из Мурано, — сказал Отто Храпешко, представляя ему одного за другим двух художников, которые работали в мастерской, — …его настоящее имя не Миллефьори… когда ты выучишь итальянский, то тебе станет ясно, что для мужчины неприемлемо зваться именем, которое означает тысяча цветов. Но я сразу скажу тебе, что это прозвище он получил по самой известной в Мурано технике выработки тысячецветного стекла.