Потом взял несколько железных трубок и умело составил из них одну. Взобрался на высокий стул и закричал музыкантам:
— Играйте, но совсем тихо, как колыбельную, как детскую песню.
Сунул железную трубу в ведро и вынул оттуда маленький расплавленный шарик, который болтался на конце металлической трубы, сияя, как огонь керосиновой лампы.
Взял трубу, приложил ко рту и начал дуть.
— Ооооо! Оооооо! — удивлялись зеваки. — Надо признать, что такого мы раньше не видели.
— Шутки, дети! Шутки! — крикнул один старик, которому было сто пять лет, когда Храпешко уехал из Скопье, и который все еще был жив.
Дети собрались отовсюду, чтобы поглядеть на шутки.
Храпешко дул изо всех сил.
Сначала он сделал несколько вдохов. Один он назвал озерным, другой горным, третий назвал земляным, четвертый речным, пятый назвал луговым, шестой лесным, седьмой винным, восьмой небесным… и так далее, всего пятнадцать вдохов.
И начал дуть. И дул, и дул, пока перед глазами зевак не стало появляться огромное раскаленное яйцо с локоть высотой. Тогда Храпешко умело снял яйцо и поместил его в металлическую форму, которую он перед этим вытащил из чемодана и быстро-быстро забросал его золой.
— А теперь?
— А теперь подождем.
Ждали день. Ждали два.
На третий день Храпешко открыл форму и вынул оттуда какой-то предмет, с которого начал потихоньку счищать золу.
Было двенадцать часов ночи. Полночь. Луна была яркой и круглой, как каравай.
То, что все потом увидели, было самым красивым, что они видели когда-либо, и в то же время самым странным.
Это был лик Богородицы Девы Марии.
Да не простой лик, главное, он светился. Сиял, как керосиновая лампа. Но без всякого керосина.
Те немногие из людей постарше, кто верил в чудеса, опустились на колени и стали молиться. Другие, помоложе, отошли в сторону, а дети позакрывали глаза руками, чтобы не ослепнуть от света.
— Здесь, в этой Марии собран свет всех дней года. Триста шестьдесят пять дней света в этой Марии. И любой, кто прикоснется к ней, почувствует ее свет.
— Я не боюсь, — сказал один любопытствующий. Встал и потрогал.
И ушел в себя. Навсегда. Говорят, что он больше никогда не проронил ни слова.
Некоторые убежали как можно быстрее, потому что поняли, было у них такое чувство, что дело тут нечисто, и что это какая-то магия. Что же еще? Большинство людей сначала просто удивились, но после первых минут воодушевления и они начали опасаться. Невероятно, с какой скоростью воодушевление превратилось в страх. Какой-то страх перед неизвестным и, возможно, перед непонятными силами, овладевшими разумом Храпешко. Поэтому все присутствующие вместе с детьми отступили на несколько шагов назад.
— А почему бы тебе не начать вновь заниматься садоводством и виноградарством? В этом ты действительно хорошо разбирался.
Храпешко ничего не ответил, только молча склонил голову, и в то время как все, усталые, стали расходиться по домам, чтобы заняться своими собственными делами, он закрыл лицо руками и неравномерно задышал. Маленькая рука стала гладить его по голове. Рука его сына.
И это был самый прекрасный момент в его жизни.
52
Далеко оттуда.
Один мастер, специалист по изготовлению исламского стекла, Шакир Мусаоглу из Бейкоза, чье детство прошло в кропотливом изучении отцовского ремесла, который сам в последние годы жизни Селима Третьего учился в мастерской Мехмеда Деде, того, который довел до совершенства процесс изготовления стекла чешми-бюльбюль, глаз соловья, в Инджиркёе недалеко от Бурсы, лично предстал перед стариком по имени Тахир-эфенди, управляющим округом, по его требованию.
— Вчера из далекого путешествия, — сказал Тахир, — вернулся мой верный друг, любитель произведений художества и искусства, не только турецкого, но и европейского, Хафиз Деде. Ты знаешь, что когда он приезжает, то всегда приносит свежие новости, конечно, из области искусства, потому что нас, художников, только оно и интересует.
Пока Тахир-эфенди говорил это, сердце Шакира прыгало, как будто предчувствуя какую-то радость.
— Он сказал, что по пути назад он остановился, чтобы напоить лошадей, у реки Вардар. Ты знаешь, где это? Знаешь. И что там он узнал, случайно прослышал, о человеке, некоем христианине, вернувшемся из Центральной Европы, обогащенным знанием в производстве христианского стекла. Художнике. Безумце. Мечтателе. Делает чудеса!