Когда никто не видел, тихо и мучительно. И осколки стекла он собирал в большой платок вместе со слезами, которые текли у него по щекам. После того, как он собрал все осколки, а там были всякие: от декоративных предметов, от разноцветных чаш, от соседских окон, от стекол для керосиновых ламп, от бесполезных украшений, про которые никто не знал, что они из себя представляют, от светящихся кристаллов для освещения комнаты; он завязал платок, а затем положил его в один из чемоданов.
Закрыл чемодан и стал ждать рассвета.
59
— Я вернусь назад! — так сказал Храпешко.
Самый мудрый человек среди его сограждан, тот, которому, между прочим, было более ста лет и про которого говорили, что он всегда присутствовал при всех событиях не только недавней истории, но и отдаленного будущего, сказал ему, что то, что ему кажется находящимся позади, другие считают находящимся впереди, а раз так, он уже находится там, куда только хочет добраться, и, следовательно, ему нет никакой необходимости куда-либо ехать.
Конечно, это умозаключение было слишком сложным, чтобы Храпешко мог уразуметь его своей собственной головой, поэтому он и не пытался противоречить старику. Во всяком случае, тот продолжал убеждать или, скорее, разубеждать его.
— Кроме того, здесь тебя всегда ждут неоглядные сады и виноградники вдоль реки Вардар. Ты всегда можешь к ним вернуться или в данном случае остаться. Но если даже ты забыл свои виноградарские навыки, никогда не поздно обновить их.
— Здесь слишком сухо!
— Скоро будет дождь!
— Я имею в виду не недостаток воды, а недостаток мечты. Нет мечты. Здесь слишком мало мечтают и слишком часто случаются всякие непотребства. Здесь умирают не от болезней или старости, а только насильственной смертью.
— Ты ошибаешься, сынок, — сказал старик, — если бы все было, как ты говоришь, мы бы не просуществовали как народ тысячи и миллионы лет.
Но последние слова уже не дошли до ушей Храпешко. Перед ним все было как в тумане, и он решился, как он позже рассказывая другим, по крайней мере, спасти сына от беды, которая на него навалилась.
— Кроме того, — сказал Храпешко, — я научу его ремеслу.
Ремесло.
Действительно. Ремесло.
А какому ремеслу? Заключать свет в стекле?
Заключать тени в палящем солнце?
— Твое ремесло никому не нужно! — сказали ему собравшиеся люди, — может, оно годится для тех мест, где ты был, но здесь за него и гроша ломаного не дадут. Если оконное стекло разобьется, придет стекольщик и вставит новое. Нет никакой необходимости делать другое стекло, кроме оконного.
— А искусство?
Ну, такого сограждане уже не могли вынести и мало-помалу начали разбредаться по своим домам на отдых. Храпешко не оставалось ничего другого, кроме как начать спешно собираться, слушая отдаляющиеся голоса людей, говорящих друг другу: «Рехнулся с горя».
Он не продал дом, просто запер его.
Не разбил окна, просто покрасил их в черный.
Не разломал печную трубу, просто забил ее черепицей.
Не сломал столы и стулья, просто перевернул их.
Медленно вышел из города.
Ведя сына за руку.
60
— Я понимаю, дорогая моя Мандалина, что ты удивляешься…
Так он сказал Мандалине, когда вместе с сыном вернулся в Шалу. Она, держа за руку маленькую девочку, вместе с другими членами семьи, среди которых недоставало покойного Отто, встретила его с удивлением… — Понимаю, дорогая моя Мандалина, что ты задаешься вопросом, где я был все эти месяцы, если не сказать годы, и еще больше хочешь узнать, что это за ребенок, которого я так сильно прижимаю к груди. Ты можешь подумать, что это какой-то нищий, которого я подобрал по пути, ты можешь подумать, что это ребенок какого-нибудь моего родственника, которого мне дали в ученики, то есть, чтобы он обучился ремеслу за рубежом, ты можешь подумать, что это сын какого-нибудь македонского дворянина, которого привезли, чтобы женить на дочери дворянина из Швейцарии или Германии и таким образом привить нашу лозу к европейской, чтобы она получила соответствующее значение; в конце концов, ты можешь, не колеблясь, подумать или, по крайней мере, предположить, что это мой сын. Конечно, все эти варианты допустимы тобой, но, в таком случае, позволь мне, как позволено тебе, задать вопрос: Кто эта маленькая девочка, которую ты с такой любовью прижимаешь к груди?
— Я хотела бы, дорогой мой Храпешко, поверить, пусть хотя бы и на миг, что этот ребенок, с которым ты появился в моей семье, это сын какого-нибудь твоего родственника и что ты привез его сюда, чтобы вывести в люди, научить ремеслу, каковое твое желание я уважаю. Но какое-то предчувствие сжимает мне сердце, и я не могу, вернее, не смею позволить себе думать об этом, прежде чем ты определенно не подтвердишь мое предположение, или, если тебе так будет угодно, не отвергнешь его.