Вдруг за покрытой мхом мягкой и шершавой стеной, которую он чувствовал вокруг себя и которая отделяла его от неизвестного, послышался стук.
Тук… Тук… Тук…
Храпешко затаил дыхание. Снаружи было темно и было темно внутри.
Но стук повторился.
Тук… Тук… Тук…
Неизвестно зачем Храпешко ответил:
Тук… Тук… Тук…
Стук снаружи тоже ответил:
— Я знал, что деревья дышат. Я знал, — шепотом сказал голосок снаружи, и Храпешко узнал голос ребенка. Сердце сильно забилось, у него перехватило дыхание.
— Кто там внутри?
Храпешко собрался с силами и сказал очень тихим голосом:
— Я волшебное дерево, которое умеет говорить и делает добрые дела, — сказал Храпешко.
— Как тебя зовут? — спросил ребенок.
— Дуб. А тебя?
— Храпешко.
Так сказал ребенок.
У Храпешко перехватило дыхание. Он не мог вздохнуть, его душили слезы. Он думал, что сейчас потеряет сознание.
— Слушай, Храпешко… нехорошо ты поступаешь. Ты должен слушаться своей матери.
— Но мне нравится пить вино.
— Вино мутит твой разум.
— Но я хочу играть в саду и в винограднике… а откуда ты все это знаешь?
— Но я ведь волшебник.
— А… да.
— Слушай, Храпешко, — сказал Храпешко, изо всех сил стараясь не расплакаться, — я умею предсказывать будущее.
— Да?
— Да.
— И?
— И я думаю, что ты станешь очень известным человеком, можно сказать, даже знаменитым, у тебя будет много радости и счастья… но…
— Но что?
— Но, когда вырастешь, приедет один неизвестный человек и захочет взять тебя с собой. Будет предлагать тебе богатство и славу. Деньги. Предложит тебе спасение.
— Вот здорово!
— Не езди с ним… — прошипел Храпешко сквозь зубы.
— Почему..?
— Не езди… — повторял Храпешко сквозь слезы, — потому что получишь много…
— О, как хорошо…
— …а потеряешь все… не езди… не езди… никогда… не смей уезжать…
Потом опять все стемнело.
68
Последние дни чужих жизней Храпешко провел в неподвижности, он ничего не ел и не пил, лежал на вытертом кресле, накрывшись по плечи одеялом; на носу у него висели очки со стеклами разного цвета, на ногах были тапочки. Все вокруг него окрашено сепией: все напоминает о какой-то давно забытой мысли. Ничто не движется, если только кто-то подойдет поближе, то сможет увидеть, что у него подрагивают ресницы. А за этими ресницами размышляющие глаза, скрытые толстым бельмом, потонувшие в глубокой стеклянной слепоте.
Храпешко не дышит. Или все еще дышит? Или, если даже он и дышит, он делает это крайне осторожно, стараясь не разбудить затопившие его воспоминания. Сквозь открытое окно глядят стеклянные окна нового здания. Стеклянные здания — неважно, какого города. От зданий поднимается пар. Зима. Храпешко холодно, в его комнате смердит, весь дом смердит, по его ногам иногда бегают мыши.
Храпешко умирает, как он того заслужил.
Одинокий, полный мышиным пометом, с остекленевшими от слепоты глазами, со стеклянными зданиями, виднеющимися вдалеке через полуоткрытое окно. Вокруг него лежат стеклянные предметы. На полу бесчисленные осколки битого стекла. По подоконнику ходит голубь.
Вдруг дверь в его комнату открывается.
В последнее время он ее вообще не то что не запирает, но даже не прикрывает. Он настолько одинок, что был бы рад, если бы в комнату залез вор и во время кражи, если он найдет, что украсть, поговорил с ним.
Дверь открывается, но Храпешко ничего не видит. Он и не смотрит. Оба глаза у него закрыты. Может быть, навсегда. Он слышит шаги. Кто-то садится напротив него. Кто-то дышит.
Сначала Храпешко ничего не спрашивает. Он молчит.
— Гулабия?
Никто не отвечает.
— Мандалина?
Опять никто не отвечает.
Вдруг ему приходит в голову счастливая мысль, что, может быть, это какие-нибудь известные финансисты, которые приехали, чтобы предложить ему работу в какой-нибудь фирме. Возможно, американцы? Чтобы он дал им совет по искусству стекла. Возможно, однако, что это друзья, с которыми нужно ехать в Египет или Китай. Может быть, опять в Индию?