Но не успели и оглянуться первые землепроходцы, искавшие в Сибири для народа счастливой, вольной жизни, как их окружили все те же кровососы, что терзали и прежде. Простые люди, пришедшие из-за Урала, быстро сдружились с такими же тружениками, коренными жителями-Сибири, богач себе в друзья и здесь нашел богача. И в перемешавшихся на малое время отношениях установилось привычное: золото к золоту, нищета к нищете.
Годы шли быстро. Предприимчивые торговые люди просочились в Сибирь вместе с представителями царской власти. И в кладовые купцов в обмен на водку, яркие ткани, бисер и другие безделицы потекло «мягкое золото» — кипы ценнейшей пушнины, белок, лисиц, соболей, — взятое где обманом, а где и силой от извечных тружеников тайги. А за служилыми и торговыми людьми проторенной дорожкой устремились целые толпы монахов-чернецов и белого духовенства. В городах и окрест городов заблестели макушки, церквей, монастырей и часовен. Над лесами и реками поплыл малиновый перезвон колоколов. Нищали и тощали грешные людишки, но зато святой сытостью наливались лица церковного и монастырского причта.
Богатства Сибири пленили многих. Денежные тузы и просто аферисты и прожектеры осаждали застойные, как болото, царские департаменты и министерства, добиваясь прав на владение землей и недрами Сибири. Здесь было привольно. Не нося на голове короны, здесь можно было стать царем, делать что хочешь, брать сколько хочешь. Крысиным нюхом учуяв добычу, прямыми и окольными путями пытался проникнуть сюда иностранный капитал: пока не налилась собственной жизненной силой земля, пропитать скорее ее своим ядовитым соком. Изранить, обесплодить, опустошить и, если не суметь на ней остаться навсегда, утащить то, что успеешь…
Широкой лентой прорезал всю Сибирь Московский тракт. Зажелтели на склонах хребтов обнаженные лопатами пески; в глубоких распадках над шумными ручьями надвинулись горбатые мосты. Деревья разбежались прочь. И, как бы оберегая дорогу от нашествия лесных великанов, по бокам цепью вытянулись полосатые столбы. По тракту, звеня колокольцами, теперь мчались фельдъегеря, почтовые тройки, змеились обозы с товарами, а по обочинам тракта сидели и стояли, разглядывая весь этот чужой для них мир, грязные, взлохмаченные, обреченные на рабскую жизнь, бредущие по этапу в ссылку колодники. За последнее время особенно много было среди каторжан политических ссыльных. Они стали рабами за то, что восстали против рабства. И всякому полагалось свое: царю и дворянству — богатство и власть, народу — нищета и бунт против власти, бунтовщикам — кандалы и Сибирь.
Дороги связали Сибирь с европейской частью России. Еще оживленнее пошла торговля. Шире развернулись таежные промыслы. На открытых еланях затрещала целина, взрезанная стальными плугами. Задымились трубы первых простеньких заводов.
Древние постройки в городах обновились. На месте прежней крепостцы-острога, обнесенные высокими палями — вплотную поставленными заостренными столбами, — выросли кирпичные корпуса пересыльных тюрем. Вместо землянок, курных избенок казачьих дружин закраснели, зазеленели железными крышами прочно отстроенные дома купцов, промышленников, церковнослужителей. Среди них белели каменные стены царских учреждений. А дальше разбежались вкривь и вкось налепившиеся хибарки самого разнообразного люда: и крестьян, и мещан, и людей, лишенных всякого звания, — поселенцев. Одни пахали землю; другие ловили рыбу, промышляли зверя в окрестной тайге; третьи «ходили» с обозами купеческих товаров; четвертые — «в добрый час» — грабили эти обозы. Кому была забота о благоустройстве города? Государева казна, истощенная содержанием придворной челяди да беспрерывными войнами, для этих целей была закрыта. Купечество, лопатами сгребая барыши, считало кровной обидой сорить деньгами, замащивать пыльные и грязные улицы города. А с разного мелкого люда много не возьмешь: одна шкура на нем — и та тонкая. И тонули сибирские города в грязи, задыхались в пыли, без мостов, без тротуаров, хотя кругом высились громады горных кряжей, заросших крупными смолистыми борами.
Да, Иван Максимович был, конечно, прав, ругая городок. Шиверск был действительно город не из лучших.
— Дрянный городишко! — повторил Василев, заботливо оглядывая супругу. — Люся, ты не ушиблась?
— Немного стукнулась, — сердито ответила Елена Александровна.
Иван Максимович нежно притянул ее к себе. Звонкие голоса девчат, распевающих во все горло задорные песни, мешали разговорам. Гремели бубенцы, хрипели взмыленные кони, вихрилась под колесами пыль. Нестерпимо яркие лучи солнца, красного, как раскаленное железо, били прямо в глаза, заставляя щуриться и отворачиваться.
— Эй-ля! Эй-ля! Берегись! — вдруг закричал кучер с передней коляски.
Из переулка выскочил Порфирий, без шапки, в разодранной до пояса косоворотке. Размахивая руками, он метнулся навстречу свадебному поезду.
— Ах, чтоб тебя!.. — выругался кучер, осаживая жеребца.
И не успел. Оглобля ударила Порфирия в голову. Он упал ничком под копыта лошади. Задние упряжки с разбегу наезжали одна на другую, загораживая дорогу во всю ширину. Скрипели и трещали коляски, истерично взвизгивали женские голоса. Из ворот выбегали любопытные.
— Задавили, задавили, нечистые! — вопила бабка Аксенчиха, высунувшись из окна углового дома. — Дуньча, Дуньча, беги скорей глядеть: человека задавили!
Дуньча, наскоро запахнув кофтенку, выскочила в ворота. У передней коляски копошилась толпа.
— Давай, давай сюда! — слышались голоса.
— Отведи жеребца-то!
— Доктора надо, доктора! Где доктор?
— Марья, беги за доктором!
— Оборачивай, оборачивай мужика вверх лицом…
— Вычищай грязь из носу, — может, очухается.
— Порфишка, ей-богу, Порфишка!..
— Он…
— Сыпни землицы в рану, кровь задержи…
Иван Максимович, оставив Елену Александровну в коляске, протискался вперед об руку с городским головой Барановым.
— Откуда его нелегкая вынесла? — сказал Баранов, разводя руками.
— Боже мой, боже, какое несчастье! — поглядывая на толпу, говорил Иван Максимович. — Это же мой… я нанимал его рубить лес. Как он здесь оказался? Такой торжественный день — и вдруг… Неужели ничего нельзя сделать, Роман Захарович?
— Черт его знает, — покачал головой Баранов, — я не доктор. Пожалуй, он еще живой, хотя стукнуло его крепко. Надо разыскать Мирвольского.
— Боюсь, что нет его дома, — сказал Иван Максимович. — Я приглашал его, он отказался, отговорился срочным вызовом в село. Ах, боже мой, такой день…
— А, ничего! Отойдет. Сам виноват — под копыта полез. Только все-таки куда же его девать? — оглянулся Баранов. — В больницу везти далеко. Надо бы найти хоть фельдшера. Эй, кто тут знает, где Лакричник живет?
— Я, дяденька, сбегаю, — вызвался из толпы какой-то мальчишка. — Он всегда в эту пору в трактире сидит.
Аксенчиха протиснулась вперед.
— Тащите к нам, да скорее: не погибать живой душе на дороге… У, лиходеи!..
6
На дворе Василева глухо тявкнул старый, в проплешинах пес. Подозрительно скосив голову, он настороженно прислушивался к непонятному шороху в подворотне.
Дом Ивана Максимовича, выстроенный еще дедом его, Петром Демьяновичем, в — то время, когда Шиверск принимал только начальные контуры, оказался теперь на окраине — и даже не города, а слободы: он стоял фасадом к пустырю. «Парадные» ворота двора выходили на широкую поляну, заросшую бурьяном. Поляна тянулась вдоль протоки. В эти ворота редко въезжали — нужно было делать большой объезд. Василев соорудил другие ворота, в улицу, менее красивые, но более удобные, хотя при этом оказалась нарушенной планировка усадьбы. Но все это было сделано так, между прочим. Иван Максимович облюбовал новую усадьбу в центре города и получил согласие городской управы на застройку ее. Решив сыграть свадьбу пока еще в старом доме, нанял Порфирия с Егоршей нарубить и приплавить добротного листвяку, так, чтобы хватило на все постройки вместе со службами.