Шорох, смутивший пса, слышался в подворотне парадных ворот.
Прошел дворник Никита. Почесываясь, постоял у навеса, перебросил в угол старую слегу, заглянул в полубочье с водой и поманил к себе пса.
— Атос, ну! — хлопнул Никита по коленке. — Иди сюда! Хлеба дам.
Атос сыто вильнул хвостом и, плотнее прижавшись к земле, потер лапами нос.
— А, зараза, — усмехнулся Никита, — не хочешь? Где тут, когда куриными кишками прямо завалили! Вон они, так и лежат в корыте. Э-эх, брат, не житье тебе, а масленица. Кабы так нам да каждый день!
И Никита уселся на лиственничный чурбан, поглядывая на раскрытые окна дома. Там в смятении бегает по комнатам мать новобрачного Степанида Кузьмовна, тащит то графины с вином, то высокие стопы тарелок. Мелькает седая борода Максима Петровича. Толкутся и спорят стряпухи. Надоели сегодня за день, все время из ворот да опять в ворота.
А сейчас, слыхать, на дороге тоже собираются люди. Шумят, разговаривают, смеются.
— Лушка, а что, в те ворота, видно, въезжать станут?
— Ну, в те! Неезженой-то дорогой?
— Неезженой! Сама ты неезжена! Мимо конюшни, что ли, молодых повезут?
— А что им станется?
— Грязно мимо конюшни.
Никита лениво потянулся и встал. Но в этот момент донеслись от протоки разудалые звуки гармошки; нежными переливами звенели колокольчики; простуженными басками вторили бубенцы. Им вдогонку хрипели замученные собачьи голоса.
Никита поправил опояску, одернул рубаху и бросился к дому. Атос поднял голову и оскалил зубы, недовольно ворча. А шум все нарастал, становился громче и, наконец, вырвавшись из переулка, широкой лавиной покатился прямо ко двору. В доме, бестолково перебегая от окна к окну, засуетилась Степанида Кузьмовна. Размашисто и нервно крестилась, оправляя свободной рукой вышитое красными квадратиками льняное полотенце, которым было накрыто блюдо с хлебом и солью.
— Батюшки, батюшки, — шептала она, — ведь едут, едут, голубчики! Да вот же они! Максим Петрович, отец! — тормошила она своего мужа. — Ну, чего ж нам сейчас надобно делать? Никита, Никита, — кричала в окно дворнику, — что же это ворота до сих пор закрыты? Отворяй скорее! Что это мы, ровно от врагов заложил ись? Гостюшки милые, да пожалуйте- с нами ко встрече, ко встрече! Максим Петрович, выходи! Встречай скорее!
И Степанида Кузьмовна заметалась еще пуще.
— Ну-с, Степанидушка, приготовься. Бери икону, Анюта — с цветами. Арина, бери зерно. Проходите вперед. Ну-кося, господи благослови, — поднял Максим Петрович тяжеленный каравай.
— Ну, скорее, скорее, Никитушка! — торопила дворника Степанида Кузьмовна. — Вот ведь близко, близко, скачут, голубчики. И так неведомо чего задержались в церкви-то, в церкви.
Налившись кровью, Никита изо всех сил раскачивал клин, которым ворота были заложены шесть лет тому назад, после отъезда преосвященного, почтившего двор Ивана Максимовича посещением во время своего путешествия по епархии. Клин тихонько повизгивал, поскрипывал, но, накрепко засев в проржавевших скобах, почти не подавался. Нервное напряжение Степаниды Кузьмовны достигло предела. В такт рывкам Никиты она раскачивалась из стороны в сторону, от нетерпения переступая ногами.
— Ах, мать честная! — бормотал Никита. — Вот заело, так заело, язви его! Ы-х! Ы-х! Да ы-х!..
Кубовая рубаха прилипла у него к спине, по лицу стекали частые капли пота. А тут еще возле самых ног хрипел в изнеможении Атос. Черт бы его подрал!
— Цыц ты, проклятый! — не выдержал Никита и злобно пнул Атоса ногой в брюхо.
Тот горестно завыл, и в голос с ним завизжал клин, наконец побежденный Никитой.
На ходу утирая пот подолом рубахи, Никита потащил прокованные шинным железом створки ворот в разные стороны. В открывшийся просвет уже виднелся свадебный поезд, пестреющий разноцветными лентами. Стоя в передней коляске и придерживаясь одной рукой за плечо кучера, дружка весело размахивал картузом. Задние коляски, качаясь на ухабах, огибали крутой овражек, наполнявшийся из протоки водой во время разлива.
Никита нагнулся к подворотне и ахнул: вплотную у проросшей плесенными грибами доски лежал белый сверток. Грубая ткань распахнулась… Ребенок!
К нему, ощетинив серую шерсть, бросился Атос.
— Уйди ты! Уйди! — растерялся Никита, пинком вторично отбрасывая Атоса и поднимая сверток с земли. — Мать честная… святые угодники… что же это такое?
И едва успел отскочить в сторону. Хрястнула невынутая подворотня, передняя коляска влетела во двор. Ее настигали другие. Атос, спасаясь от копыт лошадей, скрылся в конуре, выставив оттуда острую морду.
— Максим Петрович, Степанида Кузьмовна, — подбежал к крыльцу Никита, протягивая им находку, — ди-тё… дитё под воротами…
— Какое дитё? Откуда взял? — всплеснула руками вместе с иконой Степанида Кузьмовна. — Отойди ты с ним, ради истинного, отойди!
— В подворотню подметнуто… Куда ж я дену его?
Чьи-то сильные руки оттащили Никиту в сторону. К ногам родителей, на разостланный половичок, опустились на колени молодожены. Максим Петрович поднял каравай и, сделав над их головами крестообразное движение, положил хлеб на блюдо, протянутое ему подоспевшим сватом.
Иван Максимович приложился сжатыми губами к сухой руке отца. Елена Александровна сделала то же. Степанида Кузьмовна в избытке счастья плакала навзрыд.
Вокруг Никиты собралась толпа поезжан.
— Так и лежал в крапиве?
— Так и лежал, — подтверждает Никита.
— Господи Иисусе, какое знамение!
— Интересно: мальчик или девочка?
— Кто его знает…
— И давно его подбросили? — любопытствуя, спрашивает Никиту одна поезжанка.
— Будто я знаю! Стал отворять ворота, гляжу — лежит.
— А кто его подбросил? — продолжает допытываться неугомонная.
— Вот несуразная! А и глупая ж ты. мать честная! Говорят тебе: не видел.
— Ну, а чего ругаешься? Подумаешь, какой сердитый! На сердитых воду возят… Спросить нельзя!
— Ах, язви ж тебя в нос! — окончательно выходит из себя Никита, раздосадованный вниманием окружающих. — Ну, чего спрашивает? Откуда я знаю!
У крыльца девчата затянули свадебную запевку. Максим Петрович, кланяясь, подносит гостям по рюмке вина. Новобрачные, щурясь под дождем сыплющегося на них золотистого овса, улыбаются и кивают головами. Острые зернышки прилипают к волосам, к одежде, падают на туфли Елены Александровны, тонким узором устилают землю у крыльца. Гости сыплют овес и приговаривают:
— Сколько пеньков — столько сынков, сколько кочек — столько дочек.
Никита присел на чурбан в углу двора, неловко держит на руках ребенка.
— Куда я с ним денусь? Будто я его мамка! Никому дела нет.
Во двор тянутся новые вереницы праздного люда. Собрались соседи. Подтянулись отставшие от свадебного поезда. Идут с другого конца слободы. Всем интересно, всем любопытно. Двор у купца Василева велик, а поглядеть молодоженов никому не запрещено, таков обычай: заходи на свадьбу любой; выпить захотел — спроси чарку, не откажут.
Толпа у ворот становится гуще. Едва можно разглядеть, как на крыльце Максим Петрович, подняв каравай на вытянутых руках, приглашает гостей пройти под ним:
— Гостюшки дорогие, пожалуйте в дом! Милости просим! Пожалуйста!
Степанида Кузьмовна, склонившись к сыну, что-то шепчет ему на ухо. Разводит руками. Указывает на Никиту. Иван Максимович морщится, потом кивает головой, спрашивает Елену Александровну. Та пожимает плечами.
В толпе оживленные разговоры. Одни рассказывают, как венчался Иван Максимович, другие — как задавили Порфирия, третьи — как в воротах Никита нашел подкидыша. Перебивают друг друга, спорят, доказывают, возмущаются.