«Набираю солидность, — подумал Алексей Антонович, разглядывая свое отражение. — Мне уже двадцать семь лет…»
Высокие и узкие старинные часы с выпуклым сверкающим циферблатом и медленно-медленно качающимся маятником показывали без четверти пять. Он подошел к окну и откинул занавеску. Тихая и безлюдная лежала улица, и только в конце, где ее пересекал Московский тракт, был виден поднимающийся круто в гору длинный обоз. Глубокая тень лежала еще на дороге, и только над самой горой золотились два круглых облака, освещенные снизу первым утренним лучом. Алексей Антонович бесцельно пересчитал подводы в обозе — их оказалось двадцать четыре, — еще раз посмотрел на часы и, подойдя к двери, ведущей в комнату Ольги Петровны, негромко окликнул:
— Мама! Закрой, пожалуйста, за мной дверь.
Она, привычная к ночным вызовам, спросила:
— Что случилось, Алешенька?
Алексей Антонович успокоил:
— Не волнуйся, ничего не случилось. И прости, что так рано разбудил тебя. Закрой за мной дверь. Я ухожу.
Та спросила, не выходя из комнаты:
— Далеко ли, Алешенька?
— Люблю, когда спрашивают не «куда», а «далеко ли».
— Суеверие?
— Если хочешь — да, немножко и не во всех случаях.
— Ты идешь на прогулку? — она одевалась; слышно было, как шаркали по полу ночные туфли. — И, конечно, с Анютой?
— Тебе это неприятно?
— Она милая барышня, очень милая, — задумчиво и уважительно отозвалась мать, выходя из своей комнаты, — я была бы рада со временем назвать ее своей дочерью.
— Ты, мама, умышленно не говоришь «снохой»? — засмеялся Алексей Антонович.
— Да, мне это слово не нравится так же, как тебе «куда».
— А тебя не стало бы шокировать, что она горничная?
— Нет, Алешенька! Труд, какой бы он ни был, не позорит человека. К тому же Анюта человек нашего круга: тоже из семьи ссыльного.
— Да, но я все-таки доктор, — подмигивая и молодцевато покручивая усы, сказал Алексей Антонович.
— Анюта очень умная девушка. Была бы жива ее мать, она, как и я тебя, вывела бы девочку в люди.
— Тогда мне нужно спешить, мама, — выдерживая прежнюю шутливость тона, сказал Алексей Антонович, — не то я окажусь женатым, еще не выходя из дома.
Он взял приготовленный с вечера небольшой дорожный саквояж и распахнул дверь.
— До свидания, мама. Я иду гулять, просто гулять. А ты опять ложись и спи.
Над рекой, черкая острыми крыльями по воде, охотились за мошками стрижи. Они то исчезали один за другим в бесчисленных отверстиях-гнездах, точно высверленных в обрывистом глинистом берегу, то вылетали оттуда, наполняя гомоном тихую свежесть утра. Вода стояла высокая, и тальники на островах были затоплены почти до макушек. Они шевелились, как от ветра. Паромщик перетаскивал подъездные мостки. Вода все поднималась и начинала заливать их.
— Филипп! — окликнул паромщика Алексей Антонович. — Скоро поплывешь на ту сторону?
— А вам что, в слободу, что ли? — отозвался Филипп, захлестывая канат за столб, косо вкопанный в землю.
— Надо бы в слободу.
— Только что плавал, Алексей Антонович, поранее бы вам подойти. Больно уж хлопотно в такую воду подчаливать на том берегу: неглубоко, карбас по гальке скребет, а струя жмет так, аж спасения нет, — заклиниться на мель недолго. Да уж, коли надо, поехали! Для вас всегда уважу.
Напором воды паром сразу оттолкнуло от берега. Филипп перевел рули и поставил лодки наискось к течению. Громыхая покатилось по стальному тросу, натянутому поперек реки, вертикально поставленное на пароме бревно. Вода шуршала, разбиваясь о лодки. Постукивали в борта коряги, поднятые половодьем. Плыли белые хлопья пены.
— Это что ж, Филипп, вода все еще прибывает? — спросил Алексей Антонович, полной грудью вдыхая свежий речной воздух.
— Видите, бугром стоит середина и плавник расталкивает к берегам — значит идет на подъем, — разъяснил Филипп. — А к ночи еще пуще вверх пойдет. К ночи вода завсегда валом накатывает. За день-то солнцем ключи разогреет, вот вода и образуется.
— А как ты думаешь, можно пройти сегодня низом, под Мольтенским утесом?
— Да как вам сказать… — почесал затылок Филипп. — Так ежели только впритирку к утесу. А прибудет еще на аршин-полтора — и никак не пройти.
И он стал рассказывать, как бывает опасно ходить в большую воду под утесом. Алексей Антонович слушал его рассеянно. Он поглядывал то на карманные часы, то на пустой открытый берег, к которому полным ходом приближался паром.
— Что вы экую рань поднялись сегодня, Алексей Антонович? — давая руля более отлого, чтобы замедлить ход парома, полюбопытствовал Филипп. — К больному куда спешите, что ли?
Алексей Антонович, молча кивнул головой.
— Василевских горничная тоже сегодня ни свет ни заря в город поехала. Вот только что перед вами переправил.
— В город поехала? — с недоумением спросил Алексей Антонович и повернулся к паромщику.
— Ага, — подтвердил Филипп, — высадил ее да и стал мостки перетягивать. А тут и вы подоспели.
— Ах, боже мой, что же это я? Оказывается, забыл инструменты… — торопливо заговорил Алексей Антонович, чувствуя, что никчемная ложь вгоняет его в краску. — Придется вернуться обратно. Давай-ка обратно, пожалуйста…
— Эх, елки осиновые! — сокрушенно вздохнул Филипп, сваливая рули в обратную сторону. — Почитай, до места доехали. Как вас это угораздило забыть? По примете так: коли вернулся, все одно удачи от этого дела не жди.
— Ерунда все эти приметы!
— Ну, как сказать! Не всякие приметы ерунда, — обиделся паромщик, — а ежели эта примета, так самая верная.
Алексей Антонович улыбнулся, но больше не стал возражать Филиппу.
— Так вас как — ожидать или плыть за реку, ежели кто подъедет? — спросил Филипп, когда паром ткнулся в берег и заскрипели прижатые к отмели мостки.
— Не жди. Не поеду я сегодня на ту сторону, — усмехнувшись, махнул рукой Алексей Антонович, — поверю твоей примете.
— Во, правильно, Алексей Антонович! — обрадовался Филипп. — Черт его бей, лучше день переждать, чем погубить дело…
Еще издали, торопливо шагая по крутой тропе, Алексей Антонович заметил у часовенки, что стояла на обрыве Вознесенской горы, ожидающую его девушку. Одетая в длинное коричневое платье с кружевным воротничком, она резко выделялась на белом фоне часовни. Запыхавшись от быстрой ходьбы, Алексей Антонович смущенный предстал перед ней.
— Анна Макаровна, простите, ради бога… — начал он.
— Здесь самое подходящее место для исповеди, — блеснув из-под ресниц черными глазами, указала она на часовню.
Темноволосая, высокая, с тонкими чертами лица и привычкой смотреть из-под полуопущенных век, для своих девятнадцати лет она казалась, пожалуй, слишком взрослой, но это — когда вела скучный разговор. Развеселившись же, она так еще по-ребячьи встряхивала и вертела головой, что тяжелая черная коса со спины перелетала ей на грудь. Полные губы ее почему-то все время находились в легком, непроизвольном движении. Смеялась она заливисто и звонко, заражая всех своим весельем. Даже всегда серьезный и сухо деловой Иван Максимович не мог оставаться спокойным.
Все в городе, пожалуй только кроме Алексея Антоновича, звали ее просто Анютой.
— Так, так, — покачивая головой, продолжала девушка, — барышне не так-то легко было отпроситься, барышня ночь не спит, на рассвете в окно вылезает, заставляет паромщика за одним человеком паром через реку гнать, барышня идет курочкиным шажком и приходит первая, а кавалер…
— …идет ей навстречу, — подхватил Алексей Антонович, — заставляет паромщика одного его перевозить на ту сторону, а переплыв реку, узнает, что барышня уже переправилась. Он возвращается обратно и страусовым шагом мчится на гору, и… А почему вы, Анна Макаровна, в окно вылезали?