Стоял веселый мартовский морозец. Стеклянными блестками сыпался с неба куржак. На юге, сопровождая солнце, сиял огромный радужный круг. Снег легко поскрипывал под ногами. Лиза вышла за ворота и остановилась. Морозный свежий воздух закружил ей голову, от яркого света сразу заломило глаза. Лиза отвернулась к стене, подождала, пока немного пройдет эта накатившаяся на нее слабость.
Как же так? Полгода сидела она в одиночке, в промозглом душном воздухе, без прогулок, почти совсем не видя дневного света; разве это свет — отверстие под потолком, в которое не видно никогда даже узенькой кромки неба? И у нее хватало сил ждать, ждать и ждать терпеливо, вставать каждое утро и сновать по камере взад-вперед — три шага в одну сторону, три шага в другую, — а ночью перестукиваться с соседями. Спроси ее тогда: «Здорова?» — и она сказала бы: «Здорова». Она верила в это. И вот теперь, когда, наконец, идти можно в любую сторону, кричать, петь и говорить, о чем хочется, вбирать полной грудью свежий морозный воздух — подкашиваются ноги, и глухо стучит сердце, и словно острые ножи режут грудь.
Поборов сердцебиение, Лиза медленно пошла по неширокой, плотно накатанной полозьями саней дороге. Сухие снежинки покалывали лицо. Два ложных солнца светились по краям сверкающего в небе радужного круга.
Лиза узнала эту дорогу. Она видела ее полгода тому назад из окна кабинета Лятосковича. Тогда поля окрест нее лежали зелеными, обрызганные пролетевшим над ними дождем. Петляя, на холм взбиралась черная дорога, а по дороге шла женщина, и забавная собачонка мешала ей идти, ластилась к ногам, бросалась на грудь… Как тогда Лизе хотелось бегом пробежать по примоченной дождем дороге, догнать женщину и пойти с ней рядом! И чтобы- ластящаяся собачонка хватала и лизала пальцы горячим, шершавым языком. А теперь не бежать, шагом идти — и то ноги не переставишь.
Лиза хлебнула слишком много холодного воздуха, закашлялась, качнулась, и красное пятно легло на сверкающей белизной дороге. И сразу зазвенело в ушах, горячим туманом заволокло зрение… Она знала, что это значит…
— Ты чего, девка, разглядываешь? Обронила чего-нибудь? — Лиза не заметила, как догнала ее запряженная в розвальни подвода, как, остановив заиндевевшего коня, к ней подошел хозяин подводы — старик с окладистой, курчавящейся бородой, одетый поверх полушубка еще в козью доху. — Давай ищи. А то проеду, конем втопчу.
Лиза молча показала на снег и взялась рукой за горло. Она ощущала во рту солоноватый вкус крови и боялась разжать плотно стиснутые губы. Ей казалось, что кровь изо рта тогда хлынет ручьем. Старик перевел взгляд с дороги на лицо Лизы, бледное, с землистым оттенком, протяжно свистнул. Он понял все.
— Эва, дело какое! — и оглянулся на мертво стоящий в снежных сугробах централ. — Оттуда?
Лиза только наклонила голову.
— Н-да, вон оно что… Так ты погодь, девонька, я лошадку сейчас подгоню, увезу тебя, — и заскрипел новыми валенками по примороженной дороге.
Подвел коня под уздцы, помог Лизе сесть в сани, заполненные крупной ржаной соломой, снял с себя доху и закутал в нее Лизу. Хлестнул хворостиной коня.
— Дом-то где есть у тебя?
— Нету дома…
— Н-да… Нету дома? Эй ты, Игренька! — конь побежал тряской рысью. А старик, поглядывая на откинувшуюся в головки саней Лизу, успокоительно ей наговаривал — Ничего, нету дома, так у себя обогрею. Занездоровилось — так что ж… Ты, девонька, на это и фунт внимания не бери. Я тебе говорю: вылечишься. Старуха моя, Евдокея — к слову сказать; я сам Евдоким, — она тебя вылечит. Знат, как эту болезнь вылечивать. Ты не подумай, не шаманка она у меня. Евдокея моя цветок алой с медом варит, а то еще зверобойник и мать-мачеху в горячем молоке настаивает. Медвежий жир шибко хорошо помогает. Я тебе говорю: она враз на ноги поставит. Одно попробует, другое попробует. Всякому человеку, девонька, свое лекарство идет. Кому цветок алой, а кому зверобойник. А я тебе опять скажу: ты не убивайся, из централу этого редко со здоровьем кто выходит. Из нехорошего, вредного камня построен он. А на воле ничего, быстро потом человек силы свои обратно набирает. Я ведь тут насмотрелся, часто мимо езжу, в Александровское. Бывает и к нам заходят. Такие, как ты, выпущенные. Ты долго там, девонька, отбыла? За дела за какие?
Лиза, наконец, решилась ответить. Евдоким мотнул головой, блестящие снежинки посыпались с его меховой шапки; он подхлестнул вожжой Игреньку и заговорил снова:
— Губят там, девонька, губят людей. Не дай господи никому туда угодить! Только и тебе я скажу: зря в такие дела сунулась. Жила бы себе тихо-мирно. Ничего ты не достигла, а здоровье вон как сгубила.
Очень хотелось Лизе поспорить с ним, сказать: «Дедушка Евдоким, в том и счастье человека, чтобы лучшей жизни не для себя только, а для всех добиваться. А загубленного здоровья если и жаль, так только потому: какой же теперь она борец за народное дело? Только начала понимать, за что и как ей надо бороться, и вот…» Но сказать Лиза ничего не смогла. Она так славно пригрелась в теплой и мягкой дохе деда Евдокима, так быстро и хорошо уносил в санях по скрипучей дороге Игренька, и так хотелось спать, так хотелось спать…. Когда не надо двигаться, насильно переставлять подламывающиеся ноги, как хорошо дышать этим свежим морозным воздухом!.. Ехать бы так без конца. Ехать и ехать. И пусть говорит Евдоким. У него смешно шевелится борода, и все время откуда-то летят светлые снежинки, будто он их из бороды вытрясает…
— …ездил невесту внукову навещать, — без умолку льются слова у деда Евдокима. — Обвенчаться-то он не успел. Наказывал мне следить за ней, а как уследишь, когда не в своем доме? Да в чужой деревне еще. Вот езжу, навещаю, подарки вожу. Вроде бы ладно держит себя. Только впереди-то бог знает сколько ждать еще! Девка-то она шибко хорошая, жаль от такой отступаться, да вот как я ее удержу, сберегу? Подвернется красавец какой, затуманит голову девушке. Я ведь знаю, сам погрешил немало. Что смотришь? Не веришь? Думаешь, дед Евдоким век был с такой бородой? А ты вот спроси мою Евдокею, как она у ворот меня дожидалась, как она слезы в платочек лила, когда я за другой стал похаживать. У-ух, злодей был я на этот счет!.. Только и так я тебе скажу: как женился — ни-ни. Поглядишь на другую — вздохнешь: «Не попалась же ты мне прежде моей Евдокеи! И где ты была?» Придешь домой, на жену смотришь, а у тебя другая в глазах стоит. Перемучаешься так, да ничего, пройдет. Ох, и велик соблазн мужикам эти бабы! — Он причмокнул на Игреньку, погрозил хворостиной. Спохватившись, скоренько добавил: — Ну, конечно, бабам мужики соблазн еще больше.
Полусонная, оцепеневшая, Лиза все-таки рассмеялась.
— А чего же твой внук жениться не успел?
— На войну, девонька, его забрали. Так бы разве он упустил!
— На какую войну?
— С японцами, девонька. Али не слыхала? Ух, как много, страсть, туда войска везут! Живем возле самого разъезда. Евдокея к каждому поезду носит молоко, яйца, калачи, сдобные пышки. Бе-ерут, хорошо платят. Офицеру, скажем, чего деньги жалеть? Убьют на войне — так и деньги останутся.
— А тебе солдат разве не жалко, дедушка Евдоким?
— Как не жалко, девонька? Свой внучек там. А ежели ты насчет торговли моей Евдокеи, она у меня добрая, солдатам и задаром отдает. А офицерам чего же дешевиться? Другие возьмут свою цену.
— Почему воюют? За что война?
— А кто его знает, за что война. — Он еще подстегнул Игреньку. — Царя нашего, говорят, обидели. По-японски его, что ли, назвали. А другие говорят, будто мы из-под носу у японцев землю какую-то утащить хотели. Третьи опять-таки спорят, будто эта земля тоже вовсе не японская, свой народ там живет. Да вот подрались все-таки…
Ныряют в ухабах розвальни, подбрасывает их на раскатах. Бойко бежит Игренька. На соломе лежать мягко, спокойно. Хорошо греет доха. Солнце светит прямо в лицо, и оттого открывать глаза неохота — трудно смотреть на него, трудно смотреть на снег. А дедушка Евдоким все говорит и говорит, и борода у него смешно трясется…
Лиза проснулась во дворе Евдокимова дома. Дед уже выпряг Игреньку, привязал к забору и собирал разбросанную возле саней сбрую.