— Эк ты вовремя как пробудилась! — сказал Евдоким. — А я только собирался потрясти тебя. Ну, вставай, коли так.
Лиза быстренько сбросила с себя доху, вскочила на ноги, чувствуя себя удивительно бодрой и свежей, но тут же все перекосилось у нее перед глазами, она опять ощутила во рту знакомый, солоноватый вкус крови и повалилась обратно на солому.
Она слышала, как Евдоким рысцой пробежал к крыльцу, как некоторое время спустя ее подняли и понесли. Потом охватило уже давно забытое ею живительное, сухое тепло натопленного железной печкой дома. И покой мягкой, хорошей постели с туго набитой подушкой в чистой наволочке…
… Ей было очень хорошо в этом доме. После темной, сырой тюремной камеры большего счастья, казалось, человеку и поделать невозможно. Наступили погожие, теплые дни, сползли с окон зимние ледяные узоры. Дед Евдоким все время хлопотал во дворе, что-то тесал, рубил, заколачивал молотком. Его Евдокея весь день гремела за переборкой ведрами, чугунами. Две коровы, теленок, похрюкивающая под окнами свинья с поросятами, целый табун кур несушек — всех их надо было накормить, напоить, а потом еще и успеть сбегать на разъезд поторговать. Поезда теперь здесь задерживались днями, выжидая, когда впереди для них откроется путь. Лиза лежала спокойно, поглядывая в окно на суетящихся под крышей амбара воробьев. Рядом с постелью, на табуретке, в глиняных горшочках стояли снадобья Евдокеи: мед, смешанный с нутряным свиным салом, настой зверобоя и мать-мачехи — и всегда молоко, на случай Лизе попить захочется.
Однажды Лиза спросила Евдокима:
— Дедушка, ну чего ради ты меня в дом взял? Стесняю я вас. Тратитесь вы на меня.
Он посмотрел на нее веселыми серы-ми глазами. Поцарапал согнутыми пальцами бороду.
— А как тебе сказать?.. Без третьего двоим в доме тоскливо. И что хворая ты — ничего: есть заботу к кому приложить. Внучонок уехал на войну. Мы довольные, что ты прибилась. И не тревожься, лежи себе, пока оздоровеешь вовсе.
Лизу они никогда ни о чем не расспрашивали. Но многое она им рассказала сама. Только про семейную свою жизнь ничего не говорила, не хотелось и самой себе рану растравлять.
От Евдокима Лиза узнала, что они жители местные, из ближней деревни, был у них женатый сын. Как провели железную дорогу, он устроился путевым обходчиком. На узкой полосе земли — «полосе отчуждения» — ему дозволили садить огород, косить сено, пасти корову. Земля оказалась щедрой, овощи давали хороший урожай, хватало и сена и молока. Они вышли из общего сельского наделу, перевезли избу свою поближе к разъезду и зажили никому не подотчетные. Все свое, всего вдоволь. А потом сына зарезало поездом, и следом за ним умерла и невестка. Долго хлопотал Евдоким, но добился, что той полосой земли, какую они заняли, им разрешили по-прежнему пользоваться. Внучонок в хорошие годы- вошел, затевал уже заступить на место отца, только хотел жениться сначала. А тут война… Можно было отхлопотать, чтобы не брали внучонка — не полагается, двое стариков у него, — а не знали всех порядков. Так он и уехал. И ежели бы только не тревога, как там, на войне, уцелеет ли он, да сын бы все еще не вспоминался — жить можно…
Через два месяца Лиза стала вставать с постели. Нетвердо переступая ногами, она выходила на крыльцо, потом за ворота, садилась на лужайку, усеянную желтыми цветами одуванчиков. В голубом небе плыли веселые кучевые облака. Перед вечером над землей столбом толклись комары, звеня, как тонкая струна. Куры безмятежно разбрасывали лапками сухой мусор, отыскивая в нем жучков и личинок. И Лизе казалось, что над нею, над этим домом опущен стеклянный колпак, сквозь который не могут проникнуть никакие заботы и никакие тревоги.
Чуть окрепнув, она стала уходить от дома дальше. С невысокого бугорка был виден разъезд, на нем всегда три состава, по числу запасных путей, и почти неизменно из трех поездов один был санитарный. Солдаты бродили вокруг разъезда, жгли костры. Раненые сидели вдоль насыпи, грелись на солнышке. Лиза добиралась до них, подсаживалась, завязывала разговор.
— За что воюете? — спрашивала она, будто между делом.
— Мы — за царя, — со сдержанной злобой отзывались ей, — а царь сам знает, за что.
— Лишние люди на белом свете завелись, — говорили другие, — вот и надо перебить их либо искалечить.
— Кой-кому и прямая выгода от этого есть, — сумрачно замечали третьи: — на нашей крови они деньги себе зарабатывают.
— Ты бы спросила еще, как мы воюем.
— А как вы воюете? — спрашивала Лиза.
И сразу шумели солдаты:
— А так — как бараны на бойне, пока очередь до каждого не дойдет. Оружия нет, патронов, снарядов не хватает, толкают, гоняют нас куда попало. И все отступаем, отступаем… Нас японцы разобьют — мы отступаем, мы японцев разобьем — все равно мы отступаем.
— Так разве русские войска воевали, когда Суворов ими командовал!
— Тебе что, Куропаткин хуже Суворова?
— А ты его видел хотя раз на позиции?
— Я и своего-то, какой нашей дивизией командует, ни разу не видел. Таких генералов, что вместе с солдатами воевали бы, у нас посчитать — на одной руке пальцев хватит.
— Да, шибко русские генералы: Штакельберг, Каульбарс, Ренненкампф, Бильдерлинг, Шварцкопф…
Подходили солдаты из эшелонов, ждущих отправки дальше на восток, прислушивались к разговору. Это были большей частью мобилизованные, пополнение. Они оглядывали далеко, на елани, зеленеющие поля, вздыхали:
— Эх, нам бы землю пахать теперь, сеять… Кому, зачем она приспела, эта война?
Лиза видела, отчетливо понимала, что война уже затронула всех и все проклинают ее. А конца не видно. Да и какой конец, когда это только, начало? Что же будет потом? Как это все отзовется на судьбах простых людей? Сидеть и ждать равнодушно Лиза не могла, она должна была что-то делать. Кому-то помогать, с кем-то бороться. Она нуждалась в людях, которые не сидят, а действуют. Годы, проведенные в централе, знакомство с Галей, Матреной Тимофеевной и Анютой укрепили ее в решении всю жизнь свою отдать борьбе за освобождение народа. И вот эта мучительная тяжелая болезнь… Лиза возвращалась в дом, утомленная ходьбой и разговорами. Евдокея добродушно ворчала на нее, грозилась, что этак она ей не дозволит и вовсе на улицу выходить, заставляла тут же пить травяные настойки и ложиться в постель.
Лежа в постели, Лиза обдумывала: куда же она поедет отсюда, когда поправится? Кого она прежде всего будет искать? Требовательно переспрашивала себя — и отвечала: только три человека нужны ей сейчас, только этих трех нужно увидеть прежде всего — мать, сына Бориску и Михаила Ивановича. А с кого начинать? Михаил Иванович все ездит и ездит, так Анюта ей говорила, безверного человека его не найдешь. Но если захочешь — отыщешь. А хочется его- отыскать! Очень хочется. Мать и сына она видела на крыльце дома Ивана Максимовича. Писала Василеву из централа дважды и отсюда снова написала. Просила, чтобы передал письмо матери или сообщил, где она. Ничего не ответил купец. Но все равно, если поедет она сначала в Шиверск, то побежит прежде всего к дому Ивана Максимовича. И никуда больше…
Думала она и о Порфирии: жив ли и где он теперь? Прежнего страха перед ним уже не было. Теперь Лиза знала: если встретятся еще пути ее и Порфирия — она скажет ему все, а он пусть поступает как хочет. Головы своей теперь перед ним она не опустит, наказания от него не примет.
И тут же подумала: а ведь любил ее Порфирий. Любил. И если жив, может думает о ней, ждет. Ну, а она?
И отвечала себе: тоже любила. Не надо ей никакой другой любви. Вернулась бы эта…
В одну из таких минут к ней подошла бабушка Евдокея. Присмотрелась внимательно.
— Ты, девонька, чем-то томишься.
— Бабушка! Сын у меня есть, восьмой годок ему, в люди он подброшенный. Хочется к сыну.
— Без мужа нажила? — спросила Евдокея, и легкая тень осуждения прозвучала у нее в голосе.