Потом он ночью вставал, садился на нарах, подтянув к себе колени, и под яростный храп спящего рядом с ним Середы думал: любит ли он Устю так, как она его любит? Перед совестью своей получалось — да. Но он не мог, не хотел, чтобы Устя любила каторжника. Не мог, чтобы любил он, каторжник. Вырваться на свободу — на свободу! — хотя бы на тот краткий миг, пока его ловит на мушку стражник, — вот чего хотелось Павлу, когда появилась в Зерентуе Устя. Он часто стал задумываться: а если удастся уйти, так куда? Быть бездомным бродягой, Иваном-непомнящим? Чем это лучше каторжника? Не это нужно ему. Уйти через границу в Китай, в Монголию — и остаться без родины? Его осудили несправедливо. Но осудили власти, не родина. Родине он не мог изменить. Куда же, куда уйти?.. Но когда по каторге прошел слух — на Россию напала Япония, Павлу сразу стало ясно все: он убежит и свободным умрет там, на поле боя, сражаясь за родину.
— А с бабой как? — еще раз переспросил его Середа.
— Там будет видно, — сказал Павел. — О себе сперва думать надо. Никифора пулей сняли с забора.
— Нас не снимут. Я наговор от пули знаю, — хвастливо сказал Середа, — и тебя научу.
…И вот оделись в зелень луга. Затрепетали на березах первые, клейкие еще листочки. В горных распадках на зорях пахло кисленькой лиственничной хвоей. Павел торопил Середу. Тот отмахивался:
— Приспичивает тебя! Не время еще. Подойдет — сам скажу.
Он все чаще теперь перебрасывался словечками со своими «кумушками», надзиратели ему передавали узелки, письма с воли — у него везде были свои люди. Правда, один раз письмо перехватил старший надзиратель. Середе всыпали розгами, на три дня засадили в карцер, а дежурного надзирателя, взявшего для него, помимо канцелярии, с воли письмо, убрали вовсе куда-то. Но потом опять все пошло своим чередом.
Вскоре после этого Середа сказал Павлу:
— Баба твоя тебе передает: уйдет за тобой хоть на край света. Пришла сюда — пойдет и еще дальше. Вот так-то…
Павел медленно к нему повернулся.
— Ты тут при чем, Середа? — спросил, сдерживая себя, чтобы не выдать волнением своей радости. Ему об этом всякий раз говорили глаза Усти, он сам был в этом уверен, а теперь услышал и от постороннего. — Тебе-то какое до нее дело?
Разговор был после обеда. Середа сидел на нарах, поглаживая сытый живот. Ему удалось выпросить для себя двойной паек хлеба.
— Я по-своему, Павел, теперь рассуждаю, — звучно сплюнув на пол, сказал Середа: — день, да мой. Прожил его — хорошо. Нет — и без Середы земля обойдется. А с тобой еще раз побегу. Почему? Без меня тебе не уйти. А для тебя мне ничего не жалко. Говоришь, какое мне до твоей бабы дело? Помню я, как в шиверской тюрьме ты про нее рассказывал. Шибко запомнилась она мне. И здесь я все смотрю на нее. Нет, Павел, такие бабы редко встречаются. Присушила ее любовь к тебе — не отпускай Даже сам не любишь — и все равно не отпускай. Другая никакая так тебя не полюбит. Не до нее мне дело, до тебя дело. Не хочу, чтобы для тебя такая баба пропала. Уйдем — надо с ней вместе уйти.
— Я уйду в Маньчжурию, — упрямо сказал Павел, словно пропустив все, что ему говорил Середа, — уйду на войну. Там и умру.
— Кто, когда и где умрет, я не знаю, — пожевав конец бороды, ответил ему Середа, — а только тебе с Устиньей надо быть вместе.
И снова каждый день в каменоломни, и снова вечером немой разговор с Устей, и ночью разговор с собой.
Прошумели первые весенние грозы. Отяжелела на деревьях листва. В жаркие дни гортанно трубили в перелесках дикие голуби. Утренней тихой ранью в каменоломни долетали призывные возгласы кукушек. Над открытыми лугами чертили в воздухе круги ширококрылые ястреба.
— Когда же, Середа? — спрашивал Павел.
— Скоро…
Убежали они в знойный, палящий полдень середины июня.
Незадолго перед этим, остановившись на перекур, Середа украдкой показал Павлу на дрожащий в горячем воздухе дня зубец дальней горной вершины.
— Хорошо запомни, Павел, этот зубчик. Оттуда берется ключ. В самой вершине ключа встретимся. Там для нас будет все приготовлено.
— А как убежим?
— Потом…
Вечером Середа объяснил:
— Рядом только дураки бегут. Побежим оба совсем в разные стороны: один — направо от дороги, другой — налево, — стража потеряется, в кого стрелять. А тут дорого на первые полста шагов отскочить. Там в ямки, в кусты. Запомни: у стражника, когда побег, тоже руки трясутся, попасть ему трудно. Ты хорошо зубец тот приметил? Оттуда возьмем на Ильдикан и Оловянную. А там — куда хочешь. У ключа ждать три дня. Это крепко запомни.
— Мы прямо из-под стражи побежим? — спросил Павел.
— Я всегда только так бегаю, — сказал Середа. — Меня пуля не берет. Чего мне бояться? Хочешь, научу и тебя наговору.
— Не надо.
— А ты боишься?
— Нет.
Середа выбрал время. В полуденный привал старшой выкрикнул:
— Давай четверо, кто покрепче, «бабу» на дроги поднять!
— Откуда? — быстро спросил Середа и так и подался вперед.
— От Зеленого ручья, — сказал старшой.
— Вот мы с Павлом, — встал Середа.
К ним присоединились еще двое. Конвойных тоже было двое. Гуськом, три пары, Павел с Середой — впереди, конвойные — замыкая, пошли они к Зеленому ручью. Когда-то там строился мост и двадцатипудовой «бабой» забивали сваи. Теперь «баба» лежала, полузасосанная грязью. Ее надо было вытащить, поставить на дроги и перевезти в ограду карьера. Ездовой из вольной команды на дрогах уехал вперед. Идти надо было больше трех верст. Вначале дорога шла открытой вырубкой, а дальше, на самом спуске к ручью, рос мелкий березовый перелесок.
— Шагай веселее! — покрикивали конвойные, едва не упираясь штыками в спины идущим впереди них арестантам.
Середа нарочито еле переставлял ноги. Тяжело и шумно вздыхал:
— Черт меня понес в такую жару! Попить бы.
— В ручье напьешься.
— До ручья не дойду. Подохну…
Он расстегнул ворот холщовой рубахи. Бил себя ладонью по голой волосатой груди. Хрипел сдавленно:
— Ой, помираю я! Посидеть бы минутку… — А сам шептал Павлу: — Как зайдем наполовину в лесок, тогда…
У Павла глухо стучало сердце. Сухим взглядом он следил, как плывет впереди них в знойном бледно-голубом небе коршун, лишь иногда чуть шевеля кончиками крыльев. Вдали показался перелесок. Павел весь внутренне собрался. Что там ждет его — свобода или смерть?
Конвойных тоже разморила жара. Они уже не ругались на Середу, не погоняли его, а шли как ноги несли, отирая рукавами пот со лба и сбив на затылок измятые бескозырки. Ни малейшего, хотя бы самого легкого ветерка. Даже пыль, поднятая ногами с дороги, тут же оседала обратно.
Они вошли в перелесок. Начался отлогий спуск к ручью. Дорога делала некрутые зигзаги. У самого ручья опять вырубки…
Середа локтем толкнул Павла. Громко выкрикнул:
— Ой, свалюсь, не дойду! — И тихо: — Пошли!
Отпрыгнул в правую сторону и побежал по высокой траве. Павлу комок подступил к горлу, стало трудно дышать, но он тотчас справился с собой и метнулся влево от дороги. Первые несколько десятков шагов сделать ему было неимоверно трудно, но когда за спиной у себя он услышал испуганный хриплый выкрик: «Стой!» — а потом сухо щелкнул выстрел, его подняло, как на крыльях. В голове стало сразу удивительно ясно, словно он получил способность знать, что будет с ним впереди. Ему припомнились слова Середы: «Скачи, как заяц, прыгай из стороны в сторону», — но он побежал прямо, стиснув зубы и веря в дикую удачу: не попадут…
Выстрелы, перемежаясь с возгласами «стой», стучали все чаще, но Павлу казалось, что оба стражника стреляют не в него, а в Середу. Потом пуля, как осердившийся шмель, пронеслась где-то вовсе близко от его головы, и впереди посыпались листья, сбитые ею с березки. Потом еще выстрелы. Частые. Один за другим. Что-то горячее коснулось его шеи и, гудя, улетело прочь. Павел, не сбавляя шагу, машинально схватился рукой, — крови не было, а шея болела.