— Нет, нет, я не хочу, я сдаюсь, — простодушно сказала Анюта, — вы такой образованный, что мне просто стыдно спорить с вами. Я сперва сама подумаю.
Они закончили спуск с Вознесенской горы и подошли к перевалу через Мольту? Здесь тропинка отходила куда-то влево, и подниматься в гору надо было теперь без дороги. Высокий, темный, стоял лес. Подопревшие сучья, покрытые многолетним слоем хвои и засохшей на корню нескошенной травы, трещали и лопались под ногами. Круглые моховые прогалины, где не успели еще разрастись багульники и голубичники, были густо усыпаны сосновыми шишками. Анюта выбирала наиболее крупные и тяжелые и, смеясь, бросала ими в Алексея Антоновича. Тот ловко увертывался или ловил шишку на лету, и тогда, замерев, Анюта вскрикивала — она-то знала, что Алексей Антонович не промахнется.
Так, пробираясь через заросли ольховника и бурелом, Перебегая от полянки к полянке, они поднялись на вершину Мольты и тихонько стали спускаться по южному склону. Здесь, куда ни взглянешь, вся земля туманилась розовым светом. Тонкий, ни с чем не сравнимый аромат растекался по лесу.
Анюта, пунцовая и от беготни и еще больше от томившего ее и непонятного ей волнения, наломала хрупких ветвей цветущего рододендрона, украсила ими волосы, приколола на грудь и, горстью обрывая розовые лепестки с оставшихся веточек, подбрасывала вверх. Снежинками кружились они в воздухе и опускались на плечи, падали к ногам.
— Мои любимые цветы, — сказала Анюта.
— Мне больше нравятся другие, — отозвался Алексей Антонович.
— Какие же?
— Анютины глазки.
Она густо покраснела и ничего на это не ответила.
— Какая вы милая, какая вы красивая сегодня! — искренне сказал Алексей Антонович.
Анюта покраснела еще больше. На этот раз быстро справившись с прилившим к сердцу чувством радости, она тряхнула головой, бойко ответила:
— Не только сегодня, я всегда такая!..
— Да, пожалуй, всегда, — тихо, так, что она и не услышала, отозвался Алексей Антонович.
Анюта отвернулась. Ей стало стыдно за свои слова. Слишком дерзко и вызывающе они прозвучали. Надо было как-то поправить, что-то сказать такое… чтобы не подумал Алексей Антонович… чтобы… ну, как-то… Она запуталась в мыслях окончательно, и наступившая минутная пауза показалась ей огромной.
— Ну, когда же вы мне расскажете про Паклина? — досадливо вырвалось у нее.
Она сердилась на себя, а вышло так, что крикнула на Алексея Антоновича, и от этого ей стало еще более неловко. Но Алексей Антонович этого не понял. Ему показалась странной внезапная перемена в настроении девушки, он удивленно посмотрел на нее и неуверенно заговорил:
— Да что же вам рассказать? Ведь то, что я знаю, скорее всего легенда. Пожалуй, послушайте. Был он, говорят, из крепостных самого графа Аракчеева. И к слову ли это только или в самом деле так бывает, но будто бы Паклин и пятаки медные зубами перекусывал, и кочережки железные узлом завязывал, и чуть ли не сваливал быка ударом кулака в лоб. Управлял же у Аракчеева одним из его поместий — тогда были уже военные поселения — немец, великий любитель муштры и маршировки. И за какую-то там оплошность на ученье приказал однажды этот немец-управляющий всыпать Паклину триста шпицрутенов. Экзекуцию тот вынес, а когда она закончилась, сложил пяток шпицрутенов, тут же, у всех на глазах, аккуратненько стянул их какой-то веревочкой и вытянул этим пучком по спине управляющего. Перебил позвоночник, словом, как говорят в народе, вышиб сразу дух у немца. Вот. И пошел на вечную каторгу.
— Так какой же он разбойник?! — изумленно спросила Анюта.
— Это после. Да. Пошел он в ссылку парнем молодым, этак лет двадцати. А у парня молодого и зазнобушка была, как водится. Паклина по этапу направили в Нерчинскую каторгу, а зазнобушка сбежала — и следом за ним. Крепостной беглой девушке искать, догонять партию кандальников очень трудно было, и след милого она потеряла. Забрела на Кару, с Кары — в Горный Зерентуй, из Зерентуя — в Акатуйскую каторгу. А в скитаниях годы и годы шли. Приняла она на себя кличку Марьи Непомнящей. А через много лет дошел слух и до Паклина, что ходит, ищет его возлюбленная. А где она, в каком краю тайги сибирской, никто объяснить не мог. И тут свершил Паклин свой первый побег из Нерчинского централа. Да неудачно. Сразу попался, и заковали его в двойные кандалы и с ядром чугунным еще. А Марью Непомнящую тем временем, как бродяжку, засадили в тюрьму. Начальство же, удобства ради, внесло ее в списки вечных каторжников и приписало к Акатуйской каторге.
— Что же, так они и не встретились?
— Слушайте дальше. Паклин, как ни закуют его, разбивает кандалы и бежит снова. Раз, другой, третий, четвертый… А на каждый побег год да два уходит, не так это просто делается. Словом, прошло еще лет двадцать — двадцать пять, и Паклин из молодого да ладного молодца превратился в бородатого мужичину, с клеймом на лбу, исполосованного рубцами и шрамами. И Марья Непомнящая тоже юность и красоту потеряла. Но честь свою женскую, несмотря ни на что, сохранила и осталась по-прежнему другу своему верна. А Паклин бежал меж тем уже в седьмой раз. В предыдущие побеги обошел он все соседние рудники, все поселения — в этот раз пришел на Акатуй. Как там они встретились, как узнали друг друга — это история особая, но бежали с Акатуйской каторги уже вместе.
— Слава тебе господи! — облегченно воскликнула Анюта. — Как я рада! А я думала, что так они и не встретятся.
— Да, встретились. Только радость-то оказалась недолгая. Беглым каторжникам не все пути открыты, для них одна своя дорога — тайга непроглядная. Заболела на пути Марья Непомнящая. Тяжело заболела. А кругом тайга, тайга, ни души человеческой. Осень глубокая, снег, слякоть, сырость везде. И даже поесть больной, кроме орехов кедровых и брусники, нечего. И не может вовсе идти она. Да и куда идти? Только бы подальше от проклятой каторги! Марье все хуже и хуже становится. Вероятно, воспаление легких схватила в сыром и холодном лесу. И несет ее день, другой и третий, как ребенка, на руках Паклин. Сам отощал, качается от усталости, но силой воли держится. Знает, что подходит к Шиверску. Марья же совсем задыхается. И решил он тогда выйти на тракт, подъехать с попутной подводой и найти для Марьи в городе доктора. Стоит с женщиной на руках, видит — мчится тарантас, парой запряженный. Опустил он Марью на дорогу, сам навстречу пошел. Остановил тарантас, схватился за вожжи — кони пляшут что бешеные — просит седока довезти до города больную жену. «А ты кто такой?» — спрашивает седок. «Я, — говорит Паклин, — беглый каторжник. Вот бежим с женой, да заболела она. Увезите, прошу». — «А ты знаешь, с кем ты разговариваешь? Я купец… (фамилию Паклин не расслышал) и беглым каторжникам не потатчик. Видел это?» Выхватывает из кармана револьвер — и прямо в грудь Паклину. Тот замахнулся рукой, но купец в это время выстрелил…
— Ой! — вскрикнула Анюта.
— Паклин вожжи выпустил, кони рванулись, понеслись… Ну, а когда очнулся Паклин — пуля ему навылет плечо пробила, — купца и след простыл. Подошел к Марье — та лежит мертвая, колесами голова размозжена…
— Боже мой! — закрыла лицо ладонями Анюта.
— И стал Паклин только после этого разбойником. Обосновался здесь вот, под Мольтой, в пещере. Возле нее жену свою похоронил и стал за купцами охотиться, все искал того.
— Ну, и нашел?
— По народной молве, не нашел. А что тут вообще правда и что неправда, трудно сказать. Был он впоследствии не один, собралось вокруг него еще человек шесть. Долго пытались его изловить, но все безуспешно — Паклин уходил от самой плотной облавы. А потом снова появлялся на прежнем месте, в своей пещере.
— Но его ведь поймали все-таки?
— Предатель навел на засаду. Одного против десяти. А Паклину было уже под семьдесят. Ну, вслед за ним переловили и остальных.
— Алексей Антонович, я дальше не пойду. Что смотреть эту пещеру?
— Ну вот, — улыбнулся он, — сами напросились, а теперь впопятную. Трусиха вы этакая! Нет, пойдемте, осталось совсем недалеко. Да вот уже и видно пещеру…