— Устя! Да как же ты до Зерентуя дошла?
— Ничего, дошла. Не надо, не вспоминай. Помогали люди.
Устя принесла с собой спички. Павел разжег маленький костер. Он им был вовсе не нужен, но хотелось полежать возле огня, поглядеть на его веселые язычки, облизывающие сухие еловые сучья. Дыма от костра почти не было вовсе, бояться нечего.
— Устенька, — вдруг сказал Павел и приподнялся на локте, — а может так быть: провоюю я до конца и жив останусь? И потом навсегда останусь солдатом. Старым солдатам, говорят, можно с женами быть.
— Я не знаю. Если можно так, так и останемся…
Павел откинул прядь ее мягких, светлых волос, отыскал над левой бровью маленькую родинку, смеясь сказал:
— По этой родинке я тебя среди тысячи узнаю. Нет, тебя и так ни с кем не спутаешь. Такая только ты одна. И почему оттолкнул я тебя в Неванке?
— Если бы к каждому по заказу любовь приходила, — Устя припала своей щекой к его щеке, — чего бы ею дорожить? Кому она, такая любовь, нужна? А наша теперь крепче стали будет!
Костер погас вовсе, на углях лежали легкие, серые хлопья пепла.
— Паша, нам надо идти, голубенок мой, — сказала Устя, становясь на колени и заплетая в косы свои распустившиеся волосы.
Павел поднялся, прищурился на солнце.
— Середу обязан я три дня ждать. Так мы условились.
— Середа не придет.
— Почему?
— Его убили… Не хотела я тебе сразу сказывать.
Павел сдвинул брови, горько подумал: «Так… Мне помог, а сам погиб!» Отчетливо вспомнились живые, со стариковской озорнинкой глаза и неожиданно с грустью сказанные им слова: «Значит, и без Середы земля обойдется…» Вот и обошлась. И наговоры от пули не уберегли. А он, Павел, остался. И пуля его не взяла. Значит, не может земля без него обойтись.
26
Они стояли в мелком густом перелеске, невдалеке от Оловянной. С этой станции воинские эшелоны сворачивали еще круче к югу, к маньчжурским сопкам. Павел посмотрел на солнце. К вечеру смело можно добраться до станции. И там… Что будет там? Надо Устю сначала послать, не купит ли она для него солдатскую одежду.
Устя очень похудела за долгие дни таежных скитаний, но стала еще красивее, еще желаннее.
— Паша, последнюю ночь побудем вместе?
Они выбрали место для привала. Ночь обещала быть тихой и теплой. И все же хорошо развести хотя маленький костер! Без огня человеку тоскливо.
— Устя, ты побудь тут, а я пойду наберу сухого хвороста, — сказал Павел, — внизу должен быть сушнячок.
Спускаясь косогором в лощину, Павел вдруг столкнулся с солдатом, торопливо шагавшим навстречу ему. Сбив набок свою бескозырку, солдат то и дело отирал рукавом пот с обожженного солнцем лица. Заметив Павла, он кинулся было в сторону, то же одновременно сделал и Павел. И оба остановились. Если и тот и другой боится встречи, значит бояться ее нечего.
— Ты кто такой? — сипло спросил солдат.
Он был в годах Павла, только суше его и ниже ростом. Рубашка, подпоясанная широким кожаным ремнем с начищенной медной бляхой, висела на нем мешком. Велики для его роста были и штаны. Павлу подумалось: «А вот мне бы как раз впору подошло».
— Бродяга я, — спокойно ответил он солдату. — А ты, дезертир, что ли?
— Там сподряд всех убивают, — смахивая пот с лица и жалобно глядя на Павла, сказал солдат, — целыми составами раненых везут. Навалом. В крови, в бинтах… Аж голова кружится, смотреть не могу.
— Так ты что, с позиций бежал?
— Нет… С эшелона спрыгнул. Запасный я. Не стерпело больше сердце…. Как подумаешь: убьют… На пути выскочил я из вагона. Никто не заметил… Ты тут места знаешь. Куда мне уйти? Только беда вот — в солдатском я.
Павел презрительно усмехнулся.
— Ты, выходит, трус? Смерти боишься?
— А кто ее не боится? Ты подумай сам… Ведь бомбы, бомбы там, пули отовсюду летят. Или штыком тебя…
— Хорошо, — после небольшого молчания сказал Павел и расстегнул ворот рубашки, — я знаю спокойное место. Покажу тебе. И одеждой с тобой поменяюсь.
У солдата радостно дрогнули крупные плоские губы.
— Вот спасибо тебе! — заговорил он с готовностью. — Сам я хотел просить тебя. Куда же я в солдатском? Везде поймают меня.
— А если в твоем, в солдатском, меня схватят? — зло спросил Павел и швырнул на землю рубашку.
Солдат испуганно взглянул на него.
— Тебя… может… — и подобрал с земли Павлову рубаху, боясь, не раздумал бы тот, — может… тебя и не схватят.
— Нет, конечно, — Павел подошел к солдату, дернул за бляху и расстегнул ему ремень. — Потому не поймают меня, что я сам в Маньчжурию иду и за родину свою воевать стану. А ну, раздевайся! Я не бабка — тебя раздевать.
Солдат присел на бугорок, быстро сдернул сапоги, разделся.
Подхватил брошенные ему Павлом штаны, стал натягивать на себя.
— Ишо больше, чем были!.. — счастливо бормотал он, водя рукой вокруг пояса.
Павлу одежда солдата была узка, везде тянуло. Только сапоги удивительно пришлись ему впору. Он поправил на голове бескозырку, не зная, надо носить ее прямо или сбитой набок.
— Деньги, деньги в тряпице там у меня, — вдруг спохватился солдат, — три рубля да ишо сколько-то пятаками.
— Возьми твои деньги, — Павел вывернул наизнанку карманы. Из них вывалились завязанный узелком платок, перочинный нож, кисет с табаком, посыпались в траву медные пятаки. — На, собирай!
Тот пополз к нему на четвереньках. Павел повернулся и пошел. Он уже далеко углубился в кусты, когда его догнал запыхавшийся солдат.
— Ты место мне, место хорошее, куда уйти, назвать обещал.
— А-а, — протянул Павел, — правда… Ты давай держи все так, — он показал рукой на восток, — и по деревням спрашивай, как пройти в Горный Зерентуй.
Устя испугалась, увидя появившегося из кустов солдата, потом узнала в нем Павла, бросилась навстречу, помогла донести хворост и, обессиленная, опустилась на землю. Она даже не спросила, откуда Павел взял солдатскую одежду (позже он сам рассказал ей об этом), и ощущала только, как словно уходит куда, замирает ее сердце. Все, теперь все, это последний день и последняя ночь вместе.
Они лежали у подернувшегося пеплом костра, переговаривались между собой, глядя, как медленно в круговом движении плывут по небу созвездия. На заре пролетел холодный ветерок. Одежда за ночь отволгла от росы. Устя плотнее придвинулась к Павлу.
— Паша, жить хорошо…
Он поправил ей спустившуюся на лоб прядку волос, поцеловал глаза. Тихо сказал:
— Будем жить…
На станции все пути были забиты составами. Воинские эшелоны стояли даже в тупиках. Из огороженных тесовым забором отхожих мест с надписью «для нижних чинов» несло тяжким зловонием. Офицеры, проходя мимо, прикрывали носы платками; солдаты плевались, ворчали:
— Известки нет, что ли? Берегут… Экономят на всем: на солдатском пайке и даже на этом….
У санитарных поездов, составленных из товарных вагонов с вписанными в круг красными крестами, кокетничали с молодыми подпоручиками хорошенькие сестры милосердия. На платформе у здания вокзала расставлены были линейные часовые. Они сонно глядели перед собой и переминались с ноги на ногу, ожидая, когда их сменят.
Павел об руку с Устей вышел к станции в самый полдень. Солнце лило в упор на головы людей прямые, жгучие лучи. Раскаленная земля жгла ноги сквозь подошвы сапог. Все словно замерло, оцепенело. Составы стояли без паровозов, и трудно было понять, в какую сторону любой из них будет двигаться. Возле депо пыхал реденькими дымками маневровый паровозик. Машинист из окошка своей будки обреченно поглядывал на залитые солнцем вереницы вагонов, видимо не представляя себе, как он и куда их будет растаскивать, чтобы вывести нужный состав на главный путь. Солдаты прятались в короткой тени под вагонами, играли в свайку, в орлянку. Некоторые в сточной канаве стирали белье, сушили, разбросав его прямо на траве, и сами, голые, лежали рядом, перевертываясь с боку на бок, чтобы кожу не сожгло солнцем.