— Опять зафинтил, зафинтил, милочок! Ха-ха-ха! Ну, как? Припер я тебя здорово? Ха-ха-ха! Когда будем лицезреть здесь начало работы?
— Необходимо решение городской управы об отводе принадлежащей городу земли.
— Ага! Можно, — с аппетитом обсасывая гусиное крылышко, сказал голова. — А где вам требуется наша земля?
— В основном — на Коблуке, под вокзальные постройки, и дальше — узкая полоса вдоль реки — под полотно.
— Что? — поперхнулся Баранов и ударил ладонью по столу. — Деповщина?! Слесаря?! Дымом, мазутом поганить город? Не дам! Всякая сволочь, мастеровщина, шпана наедет… Не дам!
— Позвольте, — от неожиданности поперхнулся сухариком Маннберг, — как же не дадите?
— А вот так, очень просто. Не дам. Веди левым берегом.
— Но, Роман Захарович, там же болото!
— Засыпешь.
— И лишняя петля.
— Кому? Тебе? Пусть лучше тебе, чем мне… ха-ха-ха!
— Одобряю мнение Роман Захаровича, — вступил в разговор Федоров.
Иван Максимович сидел, теребя русые колечки бороды, и молча поглядывал на спорщиков. Елена Александровна пила чай.
— Нет, это невозможно. Вы шутите, Роман Захарович. Линия уже прошла Канск, ведутся работы у Тайшета… Я протелеграфирую министру.
— А что мне твой министр? Где такие законы, чтобы на чужую землю нахалом влезать?
— Интересы города…
— Я — интерес города.
— Я добьюсь указа его величества…
— Улита едет… ха-ха-ха!
— Я настаиваю на своем.
— А я — на своем… ха-ха-ха!
— Вы подумайте, Роман Захарович. Вы губите будущность юрода. Вы загоняете его в трясину, в болото.
— А ты хочешь мне мастеровщины всякой сюда напустить? Слава тебе господи, в городе тихо, спокойно. Каждый своим домом живет, в казну, что с него причитается, платит, в бога верует, в церковь ходит, не требует для себя ничего. А тогда? Как наедут бездомные да бес-штанные, у которых нет ничего, кроме рук, да им не то что в церковь ходить или уважать власти — им сам черт не брат! Эта публика — как мокрый снег: вроде каждая снежинка мягкая, а сожмутся в комок… морды такими комьями разбивают!
— Позвольте, но ведь железная дорога через всю Сибирь все равно пройдет, и рабочие по всей дороге будут.
— Будут! Будут, черт бы их побрал! Так пусть хоть за три версты от города, а не в самом городе, не прямо на моей шее.
— Вы преувеличиваете опасности, Роман Захарович.
— Я преувеличиваю? В Петербурге, по российским городам что делается? Кто из хозяев на заводах, на фабриках там спокойно спит? Кому там, разговаривая со своими рабочими, в кармане револьвер щупать не приходится? А по Сибири пока тишина. Некому здесь шумы и громы устраивать. Вот они, — показал Баранов на Василева и Федорова, — спокойно торгуют себе и горя не знают. Так ты хочешь им и в нашем городе устроить Петербург?
— Шутите, Роман Захарович. В Восточной Сибири нет крупной промышленности, это сторона хлебопашеская и охотничьих, таежных промыслов. А назначение железной дороги — обслуживать торговлю и главным образом способствовать усилению охраны дальневосточных границ Российской империи.
— Нет, почему же не строить заводы в Восточной Сибири! — вмешался в разговор Василев. — Условия для этого здесь вполне благоприятные. Я, например, склонен сам…
— Хватит! — ударил ладонью по столу Баранов. — Любя тебя, Иван, скажу: станешь потом кусать локотки. Спорить с тобой сейчас не хочу, а ты мне с ним дело решать не мешай. — И наклонился к Маннбергу: — Вот что, милочок: ты чего из кожи вон так лезешь? Ты, что ли, будешь строить?
— Да, по окончании изысканий на этом участке я принимаю руководство работами.
— Не понял ты… Я говорю: свою, что ли, ты дорогу будешь строить?
— Помилуйте! Как же это?
— Ну, вот что, милочок: зайди ко мне вечерком, — голова хлопнул Маннберга по плечу, — потолкуем. И они подойдут.
Дальше беседа вовсе расклеилась. Чувствовалась общая неловкость. Говорить было не о чем. Гости стали прощаться. Последним выходил голова. Замешкавшись у дверей прихожей, он склонился к провожавшему его Ивану Максимовичу.
— Забегал я к тебе сказать вот о чем, да при этом говорить не захотел, — разумея Маннберга, сказал голова, — народ такой — рукогреи, из-под носа соплю вырвет, хотя из себя честность неприступную корчит. Да… Говорили в Иркутске: жилы слюдяные на Бирюсе обнаружены, а заявка еще не сделана. Ты бы поискал того человека. Дело будет доходное. К жениному прииску теперь попривык, со слюдой тоже управишься. Не завод строить, старатели на тебя работать будут.
— Знаю о слюде, — ответил Иван Максимович, — уже остолбили ее. Заявку в Иркутск повезут. Да кто остол-бил-то, Роман Захарович, знаете?
— Кто?
— Степашка Суровцев.
— Это какой?
— Ну, трактирщик наш.
— Ха-ха-ха! — раскатился Баранов. — Да куда он, трясучая осина?! Что он с рудником будет делать?
— Сделать ничего не сделает, а напакостить напакостит.
Да-а!.. Так тебе, Иван, может быть, помочь в чем? Телеграмму дать в Иркутск?
— Хочу я сперва сам поговорить со Степашкой.
— A-а! Ну, дело! Да, вот еще, — и он ближе наклонился к Ивану Максимовичу, — какие тут слухи по городу про эскулапа нашего да про Анютку, горничную твою, ходят? Некрасивое, брат, дело.
— Особенного нет ничего, — сказал Иван Максимович. — Вы от кого слышали?
— От кого надо, от того и слышал. И еще со всеми подробностями.
— Да откуда людям известно? — поморщился Иван Максимович. — Рассказывала Анюта, заблудились они в лесу.
— Ну, милочок, уж кому-кому, а мне все известно, что в моем городе делается. На то я и хозяин. Ты вот лучше расскажи: как она тайком у тебя ушла?
— Почему тайком? Отпустил я ее на воскресенье.
— Да? — с сомнением сказал Баранов. — А ты насчет чести ее спокоен?
— Безусловно, — ответил Иван Максимович. — Мир-вольский человек порядочный. Ну… и потом меня это мало касается. А горничная она все же хорошая.
— Так-то так, а вообще не понимаю: чего он возле нее ходит? Невеста она для него не совсем подходящая. Хотя, конечно, и он, докторишко-то, тоже сам из подмоченных.
— Все же он. интеллигент, — заметил Иван Максимович.
— Федот, да не тот… ха-ха-ха! — опять захохотал Баранов. — Это, брат, не интеллигенция. Как тебе сказать… это в темном подполье бледный росток картофельный Интеллигенция — мы с тобой. — И в самое ухо Василеву — Анютку же я тебе, Иван, от греха, все же советую уволить. Ей-богу! Забрюхатит — потом и тебе будет неприятно. Как ни говори, происшествие в твоем доме. Ты или не ты — сам понимаешь… Ну, прощай! Прощайте, дорогая Елена Александровна! — крикнул он в столовую и скрылся за дверью.
— А что это, Ваня, Густав Евгеньевич так расстроился? — спросила Елена Александровна мужа, когда тот, вернувшись к столу, взял приготовленный ею бутерброд. — Ему разве не все равно, где станция будет? Ведь он жить здесь не станет.
— Люся, как ты того, — Иван Максимович покрутил пальцем вокруг лба, — недодумываешь? Это же так ясно: говоря грубо, он просто хочет выкрутить что-нибудь с Романа Захаровича, а может быть, и с Луки.
— Нет, Ваня, по-моему, Густав Евгеньевич на это неспособен. Он дворянин и такой…
— Взять взятку, Люсенька, способен каждый человек. Дать — это другое дело. Маннберг же ничем не рискует. И, получив взятку, останется дворянином. Глупо было бы отказываться.
— Но если он согласится с Романом Захаровичем, тогда ведь и правда железная дорога будет на болоте! Это же так плохо!
— А нам с тобой что до этого? Нам-то ведь хуже не будет. Склады у меня как раз на той стороне реки.
— Все-таки…
— Люсенька, сделай мне еще бутербродик.