Да не везде ей течь так спокойно. Обступают ее суровые, могучие горы, бросают ей под ноги грузные серые глыбы камней. Становятся поперек пути или, вдруг отступив, оставляют глубокий обрыв. Не испугается ли, не остановится ли упрямая, не повернет ли назад?
Ох, грозны, могучи вы, хребты туманные! Убеленные вечными снегами, обросшие черной тайгой, изрезанные морщинами тенистых распадков. Ох, грозны, могучи, да неповоротливы! Не схватить вам, старики, не задержать Уду! Проскользнет под руками озорная девушка, захохочет, ударившись в острые камни порога, пенистыми волнами поднимется ее высокая грудь. И, вволю натешившись позором суровых хребтов, побежит по долине, веселая, ласковая, омывая корни столетних кедров.
У подножия горы на берегу Чуны (ближе к низовьям Уда Чуной называется) приютилась таежная деревенька Хая. Последняя от города деревенька. Дальше начинается пустоплесье — безлюдная, глухая тайга. Сотни верст бежали хребты вдоль реки, а здесь придвинулись к ней вплотную. Обступили тесным кольцом, взобрались друг к другу на плечи. Хотели руки сцепить, да не успели — проскочила между утесами резвая проказница. Так и остались стоять они, нахмурившись. Обросли тайгой, мхом, лишайниками. Холодные, неприютные.
В деревеньке двенадцать дворов. Живут охотники, рыбаки — вековые таежники. Далеко Хая от города, и труден к ней путь: девять порогов нужно преодолеть по реке, а по берегу — сотни хребтов и распадков, сотни ручьев, трясин и болот. И кому нужна Хая? Живут люди в глуши, ну и пусть живут. Разве только урядник проедет раз в год для острастки. А понадобятся охотнику припас и провизия, навьючит коня и таежной тропой съездит на Ангару, в село Богучаны. Незачем ехать таежнику в город, купцы-благодетели всюду найдутся.
За диво почитают хайцы городского человека. Всей деревней сбегаются смотреть. Каждому хочется перекинуться с ним словом, поздороваться, узнать, что на белом свете делается. И вот с недавних пор, проезжая к тунгусам с товаром, заладил останавливаться в Хае Мирон, приказчик Ивана Максимовича. Здесь нанимал он лоцмана на нижние пороги. Так уж в обычай вошло, что от Шиверска до Хаи лодки вел неванский лоцман Павел Бурмакин, а от Хаи до Стрелки, в устье Ангары, — ханский житель Антон Рукосуев. Каждый из них знал свои пороги. Попробуй сунься и хороший лоцман в незнакомый порог — расшибет посудину в щепы либо захлещет валами: любит побаловаться Чуна.
Лодки Мирона подчалили на закате. Широкая тень с левого берега надвигалась поперек реки. На крутом склоне горы над деревней светлым квадратом зеленел кипрей-ник, осыпанный последними лучами солнца. Среди него торчали черные, обгнившие стволы деревьев, опаленных лесными пожарами. У самой воды сплелись густые черемушники. Ветви сгибались под тяжестью черных спелых ягод. В затончике ниже деревни плескались ельцы. Широкие круги разбегались по воде. Холодный туман выползал из распадка.
На россыпи, у берега, было мелко. Галька хрустела, раздвигаясь под тяжестью лодок. Течением корму заносило вниз. С крутого яра прыгали, бежали к лодкам хайцы, все от мала до велика.
— Бросай чалку, — кричали они, размахивая руками, — поддернем!
Бурмакин встал, смотал бечеву и, размахнувшись, бросил на берег. Ее подхватили мужики. Струной натянулась крепкая бечева, передняя лодка со скрипом вползла на обсохшие камни. За ней последовали остальные.
Бурмакин выскочил первым и крепко пожал руку подбежавшему к нему Антону Рукосуеву.
— Как плавали? — спросил тот, не выпуская руки Бурмакина.
— Хорошо.
— Ну и слава богу! А где же Мирон, я не вижу?
— В лодке лежит. Заболел. Трясет лихорадка.
— Ишь ты! Ну давай тащи его в избу. Есть у меня наготове настой — троелистка с вином. Как рукой снимет.
— Знаю, — кивнул головой Бурмакин, — не раз спасался.
— А это кто с вами? Новенький? — указал Антон на Митрича, копошившегося в лодке.
— Да, купчишку посадил Иван Максимович с нами, тоже торговать едет, — презрительно усмехнулся Бурмакин. — Чудак старик! Трус. Как в порог спускаться — на берег до ветру просится. В Тюменпе посадил я его в- лопастные, так он чуть не утопил, дьявол, испугался, побелел весь и весла из рук выпустил. Хорошо, успел я вал перерезать, в подпорожье выскочить — не то поплавали бы с рыбами вместе.
Мирона унесли в избу к Антону, напоили вином с троелисткой и накрыли новой собачьей дохой. Он щелкал зубами, посиневшими губами ловил воздух, в ознобе подскакивая на кровати.
— Бабушку бы, шаманку, — сказал Митрич, наблюдая, как колотится на постели Мирон, — пошептать на воду, спрыснуть. Гляди, и полегчало бы.
Мирон заболел внезапно. Мужика свернула хворь как-то враз. Отплывая утром из Выдриной, он все жаловался на боль в голове.
— Темнит в глазах и кости ломит.
А к полудню распалился жаром, из лодки ноги в воду спустил, охладиться хотел, да не помогло, — стало хуже, бросило в озноб.
— Вот что, Антон, — с трудом выговаривая слова, подозвал хозяина Мирон, — скоро мне не встать. Чувствую. Скажи ребятам, пущай они товар на берег вытащат. Неровен час вода накатит, оборвет чалки, лодки унесет.
— Ладно, скажу, — согласился Антон. — Можно в амбар снести товары. Места хватит. Мышей нет. Оздоровишь — поплывем.
Митрич вышел на берег. Он не любил глядеть на хворых. Сидя на обмытом водой, обкатанном льдами камне, он рассуждал сам с собой:
«Господи, господи, велика земля и небеса твои! Всюду жизня, всюду люди. И река текет, конца ей нет. Или вот, скажем, птица — гусь либо утка дикая — каждый год прилетает птенцов выводить, закон свой исполняет. А как пути находит она? Вижу вот, червячок ползет по щепочке — куда он ползет? Никакой ученый не скажет. Или так: человек захотел пожадничать — враз на него хворь навалится. Хотя бы на Мирона. Не заболел я, слава тебе господи, не заболел Ваньча, не заболел Павел — заболел Мирон. Все похвалялся: опричь хозяйского товару, своего на двадцать целковых взял, подработаю, дескать, тайком от хозяина. Вот тебе и подработал! Господь-от везде найдет. Неужто помрет он? Кому тогда управлять товарами Ивана Максимовича? Видно, мне придется. Нет ближе меня человека».
— Что, Степан, на воду смотришь? — хлопнул его по плечу Бурмакин. Митрич не слыхал, как он к нему подошел.
— Светит месяц! Вот дурной! Аж сердце заколотилось, испугал.
— Видать, понравилось плавать тебе, — не обращая внимания, продолжал с легкой насмешкой Бурмакин, — от реки уходить не хочешь.
— Задумался малость.
— Вид-то у тебя такой…
— Какой, Павлуша?
— Словно ты один, без Мирона, к тунгусам уплыть собираешься, — засмеялся Бурмакин.
— Что ты, что ты! — степенно ответил Митрич. — Человека в беде покинуть? А неровен час богу душу отдаст, кто перед Иваном Максимовичем за товары ответит?
— Ты, что ли? — выдерживая прежний тон разговора, глянул на него Бурмакин.
— Более некому, — смиренно выговорил Митрич.
— Навряд. Мирон наказал глядеть за товаром Антону.
— Врешь? — подскочил Митрич.
— Эк тебя заело! Да тебе не все равно?
— Все равно-то все равно, это верно. Правду говоришь, — обиженно дрогнули губы у Митрича.
Он не отдавал себе ясного отчета, чем и как он мог бы попользоваться, если бы умер Мирон, но недоверие приказчика его ошеломило.
«Видно, это Иван Максимович так ему приказывал. Опасается. Не верит. Ну что ж, его дело, — думал Митрич, раздраженно разбрасывая гальку носком сапога. — Когда он так, и я тоже…» Он сам еще не знал, что значит «и я тоже», но все мысли, пока бесформенные, сразу устремились к этому одному.