— К чему это, Геннадий Петрович, вы всегда с таких трехэтажных предисловий начинаете? — недовольно сказал Алексей Антонович, берясь за ручку двери своего кабинета и припоминая: неужели Лакричник присутствовал при том разговоре с Коронотовой? — Что же ей надо?
— Таков мой стиль изложения, — втянул голову в плечи Лакричник, — стремлюсь сочетать красивость речи с ее выразительностью, но, видимо, надлежащего преуспевания в этом не имею. Прошу извинить, Алексей Антонович. Елизавета же Ильина Коронотова о цели визита своего умалчивает, выражая настойчивое желание видеть лично именно только вас.
— Пригласите, — коротко бросил Алексей Антонович, открывая дверь кабинета.
Лиза вошла, робко остановилась у порога.
Алексей Антонович строго смотрел на нее, также как в тот раз, когда она приходила просить у него свидетельство. Лиза не знала, куда девать свои руки, с чего начать разговор. Мирвольский тоже молчал.
— К вам с просьбой, Алексей Антонович, — наконец выговорила Лиза, опуская глаза и не осмеливаясь смотреть на врача.
— С какой? — пытливо оглядывая ее вдруг побледневшее лицо, спросил Алексей Антонович. «Вот всегда так: легко влюбляются, не думают о последствиях, а потом ходят, выпрашивают, чтобы врач помог им скрыть истину».
— Повиниться пришла. Обманывала я вас тогда…
— Знаю. Ну, а как сейчас твой ребенок?
— Нет его у меня…
Алексей Антонович нахмурился, гневно толкнул мраморное пресс-папье. Ему вспомнилось, как горько и безутешно тогда плакала Лиза.
— Убила? — Стукнув по столу косточками согнутых пальцев, он встал.
— Нет, не убила, — Лиза закрыла лицо руками.
— Да-а?.. Тогда что же с ребенком? — сразу смягчившись, спросил Алексей Антонович. Он прошелся по комнате, остановился около Лизы.
— Подкинула…
— Кому?
— Василеву… Ивану Максимовичу.
— Вот как! Так это твой?
— Мой.
— Почему же ты это сделала? Что все это значит?
Лиза ладонью отерла пот с лица. Губы у нее пересохли и чуть шевелились.
— Не от мужа он. Думала: узнает Порфирий — убьет меня. Побоялась… Погубить маленького сил моих не хватило… Вот и подкинула. А Порфирию хотела сказать: умер. И могилку насыпать… показать ему.
— Ну, голубушка, если ты свидетельство тогда приходила просить, чтобы убедить мужа, что ребенок родился недоношенным, так он вряд ли поверил бы словам твоим и о смерти ребенка.
Лиза потеребила кончики платка, оглянулась на дверь, сказала нерешительно:
— Геннадий Петрович такое свидетельство мне написать обещали, что… умер он.
«Какой мерзавец!» — сказал про себя Алексей Антонович, округляя глаза и думая, что напрасно в свое время защищал он Лакричника. Пора бы избавиться от этого человека. Вслух спросил Лизу:
— Ты взяла свидетельство?
— Нет… Теперь оно ни к чему… раз Порфирий ушел.
— Чего же ты от меня хочешь? — возвращаясь к столу, спросил Алексей Антонович.
— Покажите мне сына… Только раз один.
— Как же я тебе покажу?
— В больницу к себе заставьте его принести. А я приду сюда. Только один раз…
— Нет, нет! Что за выдумки!
— Ночами не спится мне. Совесть жгет, мучает… Зачем подбросила! К дому Ивана Максимовича сколько раз ходила, а войти в дом не могу. Мне бы взглянуть на сына только, что жив он… Самой, своими глазами… тогда, может, не так будет душу мне жечь. Посмотреть и уйти. А я не могу, будто кто за руки держит. Покажите, Алексей Антонович!
— Нет, нет… Ну что ты, право… И хочу помочь тебе, но нет, — совершенно нелепой и невозможной к осуществлению казалась ему просьба Лизы. — Ты уж попроси кого-либо другого, ну, хотя бы из прислуги Ивана Максимовича.
— Не сдержусь перед чужими, узнают, все сразу поймут. Вам только так доверилась я, как на духу рассказала.
— А если и узнают? В конце концов, что же такого? Ребенок-то ведь твой!
— Тогда и смерть моя.
— Почему?
— Убьет он.
— Кто?
— Муж. Порфирий.
Алексей Антонович побарабанил пальцами по столу.
— Да ведь ушел он! И куда — неизвестно.
— Придет…
— Откуда ты знаешь?
— Да так… Раз живой — придет обязательно.
— Зачем?
— Ко мне… Он любит меня.
Алексей Антонович подошел к Лизе, положил ей руку на плечо.
— А ты думаешь, он тогда не спросит, где ребенок?
Лиза съежилась. Запинаясь, проговорила:
— Тогда к Геннадию Петровичу я пойду… Так я в сердце решила… Только не запрещайте сделать ему, Алексей Антонович… и не сказывайте, что я про него вам тоже открылась.
— Да-а… Сложная создалась у тебя ситуация. Только я тебе, извини, ничем помочь не сумею. Ничем, — задумчиво проговорил Алексей Антонович и вдруг тряхнул головой, протянул руку вперед. — Постой, есть возможность. Ребенку пора прививать оспу, я скажу, чтобы его принесли сюда.
— Ой, господи! Алексей Антонович, да я… вам… я…
— Ладно, ладно, — ему тяжело было видеть даже слезы радости. Горькая это радость. — Приходи утром… во вторник. И успокойся, пожалуйста.
Дверь отворилась.
Лакричник просунул голову.
— Вас какой-то приезжий господин весьма настойчиво видеть желает. И, кроме того, есть письмо для вас. Полагая, что…
— Геннадий Петрович, — сердито вырвалось у Алексея Антоновича, — я попрошу…
— Письмо будет лежать на столе… — Лакричник быстро прихлопнул дверь.
Лиза повернулась и, не сказав больше ни слова, вышла из кабинета.
В коридоре ее ждал Лакричник.
— В нужный час, Елизавета Ильинишна, я удостоверю смерть вашего ребенка, — сказал он, почти упираясь ей в грудь указательным пальцем.
— Да не напоминай ты мне сейчас, — умоляюще отвела руку Лакричника Лиза, — ничего мне сейчас от тебя не нужно.
— Я удостоверю, когда это будет мне нужно, — подчеркнув слово «мне», сухо сказал Лакричник. — Со своей стороны должен сказать вам, что неумеренная женская разговорчивость не является достоинством, о чем в свое время придется вам пожалеть. Честь имею, — и скрылся в боковую дверь.
Оставшись один после ухода Лизы, Алексей Антонович вернулся к столу. Хотел просмотреть скорбные листки, уже принесенные из палат незаразных больных, и не смог. Душно показалось ему в кабинете после разговора с Лизой. Он подошел к окну, откинул занавеску, распахнул створки и, облокотившись на подоконник, задумался.
«Боже мой, насколько сложны и ужасны в наше время семейные отношения! Любовь, рождение человека, счастье материнства, самое радостное, — вдруг превращается в тягчайшую беду, из которой и выхода найти невозможно. Что сделала эта Коронотова? За что с восемнадцати лет уже вся жизнь ее исковеркана? Была любовь, потом родился ребенок. Все так естественно и просто. И вот, потому что оказались нарушенными какие-то условности, ее жизнь теперь становится страданием. Так неужели нельзя сделать так, чтобы любовь, дети — все это было бы всегда безоговорочным счастьем для человека?»
— Прошу прощения, — услышал он у себя за спиной.
Алексей Антонович повернулся. Вошедший плотно закрыл за собой дверь. Молодой, одетый по-дорожному человек. Из-под мягкой фетровой шляпы, особо выделяя развитые височные кости, выбивались длинные пряди черных волос. Небольшая, но плотная бородка сливалась с усами, скрывая очертания рта. Особенной живостью светились глубоко запавшие черные глаза, блестящие, словно обмытые водой кремни. Он сделал шаг вперед, колыхнулась накидка, и стало видно, какой он худой и узкий в плечах.