— Не узнаешь?
— Нет… не могу сразу припомнить, — с расстановкой ответил Алексей Антонович, чувствуя, как что-то знакомое проступает в чертах лица посетителя.
— Это, должно быть, борода во всем виновата, Алеша, — засмеялся тот. — Не буду интриговать тебя. Помнишь Томск, университет?
— Лебедев? Миша?! Ты?! — радостно воскликнул Алексей Антонович, обнимая его. — О боже, как я рад! Однако как ты изменился. Почему ты такой худой и бледный?
— Вероятно, потому, что некоторое время жил там, где белые ночи.
— В Петербурге? Ты ведь из Томска уехал в Петербург?
— Правильно. А потом я был немного дальше. В Якутской губернии. На пути туда, извини, не сумел к тебе заглянуть. Но это зависело уже не от меня.
— Почему? Неужели?.. — отступил Алексей Антонович.
— Да. Когда-то в университете я завидовал тебе, что ты сын ссыльного, а теперь ты можешь мне позавидовать: я чином несколько выше — сам ссыльный.
— Ты побывал в ссылке?
— Да. Для начала три года. Вот видишь, как я шагнул далеко за эти шесть лет, что мы с тобой не видались, — он весело и легко засмеялся.
— Ты, Миша, такой же, как прежде: все смеешься…
— Смеюсь, — подтвердил Лебедев. — Это помогает. Зачем же унывать? Вот еду снова в Петербург, хотя мне там жить теперь не положено. Лучшее, что дозволяется, — Томск, Иркутск. Ну, да в Томск я всегда успею. А что ты смотришь на мой костюм? Это я так оделся, чтобы сердца дорожного начальства покорять: художник! Ездил на Байкал писать этюды. Хочешь, и тебе покажу? Отличные! В Иркутске тамошний исправник любезно просил объяснить, где на полотне у меня вода и где небо. Я сказал ему, что в живописи это французская школа де Бельмеса — да, да, так и сказал, — и он успокоился. И даже документы не подумал спросить у меня.
— Одну минутку, Миша. — Алексей Антонович открыл дверь и сказал Лакричнику: — Геннадий Петрович, я задержусь сегодня, прошу вас обойти палаты. — Он дождался, когда уйдет Лакричник, притворил дверь и предложил Лебедеву — Пройдем ко мне на квартиру, поговорим. Да кстати и отдохнешь. Ты, наверно, очень устал?
— Нет, я никогда не устаю. На это у меня не хватает времени. Но пройти на квартиру согласен. Приятнее поговорить в домашней обстановке. Здесь у тебя все так пропитано антисептиками, что мне кажется, свежие мысли — и те умрут.
Алексей Антонович вспыхнул:
— Это входит в мою профессию — работать с антисептиками.
— Сам понимаю, что вышло грубо и глупо, — улыбаясь, извинился Лебедев. — Не сердись. Но мы же с тобой раньше разговаривали без лишних церемоний.
— Нет, не в этом дело, — сказал Алексей Антонович. — Мне просто… ну понимаешь… обидным показалось такое неуважение к профессии врача, которой я целиком посвящаю всю свою жизнь. Извини, я тебе говорю тоже прямо.
— Спасибо. Значит, ты посвящаешь профессии врача целиком всю свою жизнь? И вкладываешь всю душу только в это?
— Да, только в это. И не нахожу нужным свои духовные силы делить между чем-то еще.
Улыбка сбежала с лица Лебедева. Холодным стал блеск его черных глаз. Он внимательно посмотрел на Алексея Антоновича.
— Я, может быть, неправильно тебя понял, Алеша, — тихо сказал он.
— Нет, правильно. В этом мое искреннее призвание.
— Быть только врачом? И это говоришь ты? Ты — отец которого умер на каторге, как государственный преступник?
— Он мне не оставил политического завещания. И что плохого в том, что я стремлюсь быть хорошим врачом? Для того я и учился в университете.
— Видишь ли, я думал, что ты любознательнее и интересуешься не только тем, что тебе кем-либо завещано. И университет этому тоже никогда не был помехой.
— Я много и теперь читаю и размышляю…
— Читаешь и нелегальную литературу?
— Нет, такую литературу я не читаю, — сознался Алексей Антонович. — Прежде всего, ее здесь негде достать, а потом — зачем непременно это связывать? Я понимаю твой вопрос. Но я честно работаю. Повторяю: работа поглощает меня всего, всю мою душу. Разве этим я не служу народу?
— Душа — это расплывчато. Кому ты служишь своим сознанием?
— Ты меня все время бьешь моими же словами. Это все-таки жестоко.
— Прости, я опять подумал, что мы с тобой говорим все еще в университете.
— Нет, нет, — заторопился Алексей Антонович, — нет, Миша, между нами таки должно быть. Я хочу, чтобы наши отношения оставались именно прежними. Но согласись, — Алексей Антонович вытер платком испарину со лба, — этак, как делаешь ты, любого в пот вогнать можно.
— Хорошо. Ну, а по существу что ты скажешь?
— Ты заставляешь меня сейчас развивать теории, а я этого не умею. Я просто работаю — и все.
— И выходит, что борьба против самодержавия, которую начинают сейчас рабочие, народ, тебя не интересует.
— Нет, я понимаю, что самодержавие вещь очень скверная.
— Тогда благородна борьба против него?
— Безусловно…
— И ты ее не осуждаешь?
— Нет.
— А как бороться с самодержавием, ты знаешь?
— Миша, я не смогу бросать бомбы, но, если придется, я перевязывать раненых сумею…
— Ты с чистым сердцем предлагаешь мне сейчас свое гостеприимство, — намеренно обостряя свои слова, сказал Лебедев, — но если бы у меня документы не были в порядке и нагрянула полиция, ты не помог бы убежать.
Алексей Антонович густо покраснел.
— Вот это не так, Миша! — гневно сказал он. — Подлым я никогда не был. И не буду!
— Эх, Алеша, Алеша, — вдруг рассмеялся Лебедев и взял его за руку, — такие, как ты, должны делать большее. Важно только, чтобы ты сам это понял. Ну что ж, пойдем к тебе на квартиру. — И, сделав шаг, остановился: — А что, Алеша, воротнички тебе так хорошо гладит мама?
— Да, мама. Ты помнишь ее. А с чем связан твой вопрос?
— Просто так. Они хорошо выглажены…
18
За окном лежала ночь. Черными ломаными линиями вырисовывались на темном фоне неба крыши домов. Прохладный ветерок, напоенный горьковатым запахом черемушных листьев, вливался в комнату, шевелил занавески. Вокруг колеблющегося пламени свечи, поставленной почти у самого подоконника, кружились и танцевали мотыльки. Растаявший стеарин сбегал по стволу свечи и застывал на бронзовой чашечке подсвечника волнистой накипью.
Алексею Антоновичу не спалось. Поставив локти на стол и закрыв ладонями лицо, он сидел неподвижно. В доме было тихо. Только из дальнего угла кухни, приглушенная расстоянием, едва доносилась заливистая трель неутомимого сверчка и за тонкой переборкой — в гостиной — ровно дышал спящий Лебедев.
Вечером, за ужином, он долго рассказывал о своей жизни в ссылке.
Дикая глухомань. Глуше, чем здесь, в окрестностях Шиверска. Охотничий станок в шесть дворов на одном из притоков Лены. Морозы, каких, конечно, здесь никогда и не бывало. Что поделаешь, не так-то далек Верхоянск — полюс холода. А ведь люди, люди везде! Да какие интересные люди! Темными, забитыми их даже жандармы и все местные власти считают. Ну, понятно, и темные и забитые, если грамоте не обучены, если плетьми напуганы, если вином одурманены, если попами, купцами да урядниками обкрадены. А как восприимчивы они ко всему новому, светлому! К тому, что сулит им хорошую перемену в судьбе! Дай им в руки перо, положи на стол учебники, посади рядом учителя — и научатся грамоте. Еще как быстро научатся! И университет каждый окончит из них. Только дорогу открой. Дай понять по-настоящему, что таких людей, как они, миллионы, а паразитов, эксплуататоров кучка ничтожная, и стряхнут они их со своих плеч. Да еще как стряхнут! Так что дело не в самом человеке, а в том, в какие условия поставлен он. А как интересно работать с людьми, глаза открывать им на истину. Бывало мороз, пурга над рекой бушует, ночь, казалось бы, бесконечная, а в камельке огонек, вокруг люди, тепло, хорошо. От огня тепло и от плеча человеческого. Оттого, что все друзья, все товарищи, все к одной цели идти хотят. И придут. Придут обязательно.