— Вообще все хлеба ноне хорошие, — подтвердил Володька, другой работник, обтирая о голяшки валенок картофельную клейковину.
— Особо пшеница, — заметил третий, Макар. — Белые будут калачи.
— Ну, кому белые, — засмеялся Михайла, — а нам с тобой Зинка вон таких, бездырых, напечет, — кивнул он головой на ржаную ковригу.
— Ничего, в праздник даст и пшеничной шанежки.
— Тебя картошками не напитать, не то что шанежками.
— Ха-ха-ха-ха!
— Ну, а ты что же спесивишься? — окликнул Клавдею Володька. — Али с хозяевами ужинать станешь?
Михайла цыкнул на него.
Клавдея, не снимая полушубка, присела на скамье у двери. На переносье легли морщины, густые брови сошлись в одну линию, скрыв синь затуманенных думой глаз. Насмешка Володьки кольнула ее. Клавдея повернула голову.
— Эх, Володька, — сказала она, — не ты б говорил.
Володька смутился.
— Дык я что ж? Язык — что мешалка в квашне, болтается, зачем, сам не знает…
Зинка сидела за самоваром, отвернувшись в темень окна. Клавдея сказала Петрухе:
— Ухожу я.
— Уходи, — пыхнув трубкой, равнодушно отозвался Петруха. — Не уйдешь…
— Дай расчет.
— Ничего я тебе не должен, — так же спокойно сказал Петруха.
— Как не должен? — вспыхнула Клавдея.
— А так. Какая с тобой ряда была?
— Что ж, я тебе только за хлеб и работала? — дрогнув голосом, спросила, вставая, Клавдея.
— Двоих кормил, — разъяснил Петруха, — а работала ты одна.
— А избенку от нас задаром на заимку вывез?
— А в чьем зимовье жили вы у меня? — закричал Петруха. — Чью одежду на себе носила? Чей это полушубок?
— Так ты ничего и не заплатишь?
— Я тебе заплачу! Уходишь? Скидывай полушубок и убирайся… — Петруха выругался. — В кофте на мороз не уйдешь.
— Вот тебе твой полушубок! Возьми! Платок мой. На! Возьми и платок впридачу! — в сердцах крикнула Клавдея, бросила на скамью полушубок, платок, схватила свою поношенную курму[1] и убежала в зимовье.
— Погоди, Клавдея! — приподнялся Петруха. — Не пущу, оставайся…
Он быстро вышел за Клавдеей.
Зинка вспыхнула, оборвала с шеи нить с коралликами и, прикрыв голову руками, приткнулась на стол. Михайла поперхнулся солью. Петруха вскоре вернулся и сел на свое место у печки. Все молчали…
…Клавдея от горькой, нестерпимой обиды плакала на постели, закутавшись в одеяло с головой. Так работать, тянуться изо всех сил — и вот награда. А защиты себе искать не у кого.
Как-то сразу после той ночи на покосе, когда вернулась приникшая Лиза, изломалась вся жизнь, и не было возможности снова собрать ее. Словно гвоздик какой выдернули, на котором все держалось, и тогда пошло — и болезнь Ильчи, и нищета, и хождение по людям, и непосильная работа на Петруху.
И вдруг теплым весенним лучом прорезалась новая мысль: «Уйду к Лизе. Будем жить вместе. Здоровые руки кусок хлеба достанут. А не достанут — вместе с ней и голодать будем. Двое как-то сильнее».
Ласковая улыбка согрела лицо, высушила слезы. Стала проще и. понятнее жизнь. Клавдея задремала.
Ей приснилась тучная, взрезанная стальными плугами елань. На поле зеленеют всходы. На межах рдеют желтым светом махровые цветы-огоньки. Весенняя прохлада гладит плечи. Дышится легко…
Вдруг дверь распахнулась. Ворвалось серое облако морозного пара. На мгновение в просвете вспыхнули жаркие звезды ночного зимнего неба, их загородила тонкая белая фигура. Вбежала Зинка.
— Ты… — посыпались обидные слова. Тонкими руками вцепилась она в волосы Клавдеи и стащила ее с постели. — Говори: был у тебя Петруха? Был? Тварь ты такая, последняя… — Зинка с плачем выкрикивала в злобе бесстыдные фразы.
— Зинушка, неправда это, не верь никому, — и, приподнявшись, стиснула ей кисти рук. — Все я тебе расскажу…
Зинка не слушала ее, вырвалась; белея в темноте исподней рубахой, кинулась к окну, выбила раму и тонким голосом закричала в морозную темь:
— Ой! Ой! Убивают!..
Под навесом прянули кони. Взлаивая, завыли в деревне собаки. На пол из окна сваливались мутные клочья холодного воздуха, ползли по босым ногам Клавдеи. Зинка бросилась опять, подняв кулаки.
— Уймись, Зинаида, — оттолкнула ее Клавдея, — послушай…
Но Зинка подскочила вновь и, сильно размахнувшись, ударила ее кулаком по темени. Клавдея упала.
— Вот тебе, вот! Не будешь хозяйкой…
…Клавдея с трудом поднялась с полу.
Просунув со двора в разбитое окно мохнатую морду, мычала нетель. Короткие колышки рогов скребли по косяку. Дверь была распахнута настежь.
Дрожа в ознобе, непослушными руками Клавдея набросила на себя юбку, застегнула кофтенку. Натянула унты — память, Ильчины унты, нога у него была маленькая, такая же, как у Клавдеи, — обвела ненавидящим взглядом постылое зимовье, надела потертую, изношенную курму и перешагнула через порог.
Часть вторая
ЛЕС ШУМИТ
1
Зима надвинулась как-то внезапно. Все время стояли хотя и холодные, но погожие дни, а там в одну ночь заволокло небо тяжелыми серыми тучами, подул ветер, закружились метели. Снег ложился на остывшую землю плотно, маленькими крепкими сугробами. По реке поползла густая зеленоватая шуга. Над шиверами клубился пар.
Аксеновских зима захватила врасплох. Григорий день ото дня оттягивал оковку саней новыми подрезами, и теперь, когда враз установилась зимняя дорога, выехать было не на чем.
Еще до света бабка Аксенчиха разбудила Григория — он ворочался, не хотел подниматься, — ругнула его как следует и даже в сердцах рванула за волосы.
— Вставай, иди к кузнецу, торопи его. Опять день провожжаешься, а дров на дворе, язви тебя, ни полешечка…
Григорий, ворча, стал натягивать унты.
— Ты тоже вставай, — прикрикнула на дочь Аксенчиха, — квашню пора подбивать!
— Пускай Лизавета встанет да подобьет, — зарываясь лицом в подушку, ответила Дуньча.
— Лизавета встала еще пораньше моего. Не до квашни ей, овчины мнет.
— Ну и ладно, встану. Дай чуток полежать, сон развеять.
Старуха от нее отступилась. Кряхтя, сама подбила квашню и стала растоплять печь.
Дуньча поднялась, когда на дворе совсем рассвело. Бабка тем временем напекла пышных пшеничных ша-нег, облила их сметаной. На столе заливисто наигрывал самовар, шаньги горкой высились возле него, источая такой вкусный запах, что щекотало в носу. Дуньча не вытерпела, как встала с постели, так, растрепанная, неумытая, и села за стол и схватила горячую, упругую шаньгу.
— Ух ты, халява немытая! — заругалась Аксен-чиха. — Сполоснула бы руки-то. Поди корову подой. Придет Григорий, почаевничаем все сразу.
Теперь Дуньча спорить не стала и, подхватив подойник, весело побежала в стайку.
Семья ожидала Григория. Вот и солнце поднялось, и на улице стало уютнее, будто дома придвинулись ближе друг к другу, набросили на себя белые тулупчики и теперь глазами-окнами выглядывают из-под крыш, греются на солнышке.
Григория все не было.
Позавтракали без него.
А там наступил обед. Григорий не приходил.
Дуньча забеспокоилась, сбегала к кузнецу и вернулась бледная, перепуганная, — Григорий не был в кузнице…
Тогда, оставив бабку водиться с ребенком, Дуньча с Лизой пошли по соседям. Обошли всех знакомых, заглянули в трактир — никто Григория не видел.