На рассвете его парламентеры сходили в мастерские. Им глаз не завязывали, парламентеры видели все: баррикады и во дворе толпы рабочих с винтовками. Заговура ответил коротко:
— Оружия не сдадим, потому что служим справедливому делу.
— Какому?
— Защищаем свободу, объявленную манифестом семнадцатого октября.
Рядом с Заговурой стояли главари из рабочего комитета. Они сказали:
— Мы вместе.
И Заговура подтвердил:
— У нас дело общее, — и предложил парламентерам — Езжайте своей дорогой. А мы и сами, добровольно, уедем из Шиверска. Только дождемся, когда будет здесь переизбрана городская дума и снято военное положение.
Зубицкий распорядился оцепить мастерские и сам поехал к Баранову. Он ругался там так, как приходилось ему ругаться только в окопах. Баранов ругался еще крепче. Позиции обоих определялись предельно просто. Баранова: «Тебе, милочок, дан приказ начальства защищать меня, ну и защищай. Не то донесу о твоем бездействии». Зубицкого; «Черт бы вас побрал!»
Вернулся он разъяренный. Мороз за сорок пять, рвет землю на части. Над городом чад, будто окрест все горит. Сводит пальцы, коченеют ноги, нос, щеки. Чуть не догляди — и белая маска. Солдат в цепи нужно сменять каждый час. Кем? Второй эшелон подойдет, может быть, только завтра. А о третьем, четвертом и пятом вообще нет точных сведений. Приходится ради чередования еще прорежать оцепление, хотя и так солдаты стоят через двадцать сажен друг от друга. Ну и выпала же ему боевая операция! Украшение истории полка! Черт знает какая нелепица! А у жандармов и у полиции рожи довольные, армия за них старается…
Зубицкий еще раз послал парламентеров. И снова им ответили:
— Не сдадимся. Снимите оцепление — сами уйдем. Вы себе езжайте на свои квартиры, а у нас свое дело: стоять на страже свободы.
И Зубицкий, выслушав это, зло прошипел:
— Ну и стойте. Мы тогда тоже будем стоять.
Он распорядился не пропускать никого ни в мастерские, ни из мастерских. Пусть хорошенько им голод животы подтянет. Вряд ли у них там есть существенные запасы. Пусть морозцем в холодных цехах проберет до костей. Пусть без сна поморятся. А подойдет второй эшелон — сразу давнуть. И кончено.
Вера пришла в отчаяние, когда проснулась и узнала, что случилось ночью.
— Мама, мам, ну почему же ты меня не разбудила? — не находя себе места, металась она по дому.
— Это дело мужское, Верочка. Тебе там делать вовсе нечего, — тоном, не допускающим возражений, объяснила ей мать.
— Да я бы сама подумала, что мне делать!
Она сбегала на станцию. Увидела цепь солдат вокруг депо и мастерских, жандармов, выглядевших как-го по-особому празднично, и, вся посиневшая от мороза, пришла обратно. Рассказала матери, «какая там страхота сейчас, у железной дороги», всюду штыки, штыки и шашки.
— Дай мне свою шаль, мама.
— Зачем?
— Шибко холодно. Пойду опять.
— Зачем, говорю?
— Так… не могу я дома. — И вдруг всплеснула руками. — Да ведь они же еще и голодные!
— Отцу я собрала… Положил он в карманы. Конечно, на двоих на полный день маловато.
— Мама, да ведь с ними товарищи.
Агафья Степановна призадумалась. Дочь правильно говорит: мало кто мог догадаться хлеба с собой захватить. Поделятся Филипп и Савва между всеми и сами останутся голодными. Послать Верочку…
— Как бы тебя там не подстрелили?
— Нет, мама! Ну чем я перед солдатами виноватая? Пройду. — Она ухватилась за одно это слово и без конца упрямо твердила: — Пройду.
Агафья Степановна собрала ей полную корзину, сложила все, что было наготовлено на святочную неделю. Сказала:
— Ступай, а я по соседкам похожу — как они думают?
Пуховая шаль и тяжелая корзина на руке Веру быстро согрели. И оттого стало ей сразу как-то спокойнее, веселее. Она ощущала, как пар от дыхания нежными пушинками садится ей на ресницы, и нарочно не смахивала иней. Это очень красиво — иней на черных ресницах. Она не думала ни о какой опасности. Какая может быть опасность, когда так хорошо, тепло под шалью — щеки ну просто пылают, — из корзины вкусно пахнет пирогами с черемухой и в груди словно кто-то поет: «Ты красивая, ты молодая! И дружка своего ты сейчас увидишь!»
Вера вприскочку перебежала через широкую сеть запасных путей, с которых почему-то убраны были теперь все вагоны, и направилась прямо к депо — здесь короче можно пройти в мастерские. Она знает такой проход: мимо кондукторской «брехаловки», потом за угол депо, а там сразу и забор мастерских. А в заборе выломаны две доски. — Раз — и уже во дворе. Корпус главного цеха. В этом конце двора близенько от забора. Вон его окна! Отсюда, с главных путей, прямо рукой подать, до них. Да ведь по воздуху не перелетишь через забор, в окна эти не впорхнешь, как птичка. А тут, на путях, стоит оцепление.
Закуржавевший, скрюченный морозом бородатый солдат наклонил штык ей навстречу.
— Куды? Нет проходу.
— Да я ведь поесть… отцу несу, — просительно сказала Вера, не сводя глаз с плоско заточенного острия. Неужели таким вот мерзлым железом этот солдат может ткнуть ее в сердце?
Солдат лязгнул затвором винтовки.
— Уходи, говорят!
Этот может.
Но Вера не пошла назад, а побрела вдоль цепи. И как-то сразу стала у нее теряться прежняя резвость в ногах. Она миновала четырех линейных и нырнула в промежуток между пятым и шестым. И сразу с двух направлений в нее нацелились штыки:
— Назад!
И опять она не повернула назад, а пошла дальше. Пропустила еще пять или шесть человек. Но все равно получилось то же: так же наклонились штыки и так же рыкнул на нее простуженный бас:
— Куды?
Вера подумала: эти видели, как ее прогоняли другие. Оцепление загибается за угол. Тем. из-за забора не было видно. Она пошла быстрее, наполнившись сразу надеждой. Повернула за угол, вломилась в сугроб и начерпала за голенища валенок снегу. Линейный солдат сказал ей с упреком:
— Чего тебя в эку беду понесло?
Стоит, улыбается в заиндевелые усы. Этот, наверно, пропустит. Только — куда? Здесь, как и везде, высокий и плотный забор с колючей проволокой поверху. Ей не перелезть. И Вера, проваливаясь в сугробы, пошла дальше, за следующий поворот.
Тут, против открытого пустыря, заставленного красными от ржавчины, старыми, поломанными паровозами, заваленного скатами негодных колес и всяким другим железным хламом, солдаты были расставлены реже. Если бы даже пройти сквозь их оцепление и потом мимо этих паровозов — там опять-таки стоит, забор, и самый высокий. Но Вера все же попросилась у ближнего к ней солдата:
— Дяденька, дозвольте пройти, хлеб отнести отцу.
Солдат отмахнулся:
— Иди, иди, проваливай отсюда.
Вера снова пошла вдоль цепи — и с тем же успехом: словно от ветра, навстречу ей один за другим наклонялись штыки. Корзина теперь больно резала руку, ныли коленки — Вере все время приходилось месить ногами снежную целину.
Уже как-то совсем на одно лицо стали казаться солдаты, и Вера больше не выбирала, а подходила к каждому подряд:
— Дяденька, пропустите…
Длиннее ей не удавалось сказать — ее прогоняли, грозя кулаками, прикладами. И все же она шла опять, упрямо теша себя мыслью: кто-нибудь да пропустит. Просилась, не думая вовсе о том, что если бы сквозь цепь ее и пропустили, так все равно через забор ей нигде не перелезть.
Она удивилась, увидя знакомый ей проход возле депо. Вот снятый с колес вагон четвертого класса — кондукторская «брехаловка». Стало быть, она завершила уже полный круг! И без пользы. Ну да, вот и этот бородатей солдат, который первый заорал на нее: «Куды?» Морозом его совсем свело в крючок, винтовка побелела, будто известкой намазана. Сам колотится, точно в лихорадке, но ядовито щерит зубы: тоже узнал ее. И вдруг Вера, сама не понимая как, переступила запрещенную линию и пошла напрямую к депо, мимо «брехаловки». Бородатый в спину ей выкрикнул: