— Ах, чтоб тебя!.. — и тонкий вскрик. Кого-то он подмял на пути.
Над снежным полем в плотном морозном тумане мелькали неясные тени.
Солдаты Зубицкого растерялись. Стреляли во все стороны, на шум, как попало, может быть даже друг в друга…
А дружинники, прорвавшись через оцепление, уходили все дальше и дальше в открытое поле, за семафор, через железнодорожные пути, в темные переулки рабочего поселка.
25
Маятник высоких стенных часов отсчитывал секунды. Он тикал еле слышно, но удары его в мозгу Алексея Антоновича отдавались острой болью. Как тяжело, когда наступает ночь и ты остаешься наедине со своими теснящими друг друга мыслями!
Эта — уже третья ночь после «усмирения». Новогодняя ночь! «Усмирили…» В городе стало «спокойно», много домов, где сегодня играет музыка, люди танцуют, пьют вино, веселятся. А в мастерских и вокруг них еще свежи пятна крови…
Солдаты Зубицкого сейчас, наверно, подъезжают к дому, к своим казармам. А у скольких людей теперь не будет дома? Каждую ночь арестовывают. В городе не снято военное положение. Очень храбрыми стали опять и Киреев и Сухов. Еще бы! У восставших были убитые, много раненых, а разбежавшихся можно выловить. Во всяком случае они считают так.
Ходят слухи, что на Сибирскую железную дорогу с запада направлена карательная экспедиция Меллера-Закомельского, а с востока двинут отряд Ренненкампфа. Кого еще и за что карать, когда и так пролиты реки крови?
Михайл был прав, как всегда. Нельзя революцию делать, стоя на месте. В момент восстания нельзя дробить силы. Нельзя обороняться. Нужно наступать. В Красноярске борьба еще продолжается, но и там рабочие тоже в осаде. Если бы сразу соединиться с ними, таков ли оказался бы исход? Чем кончится восстание в Красноярске? Они теперь тоже борются в одиночку.
Уехать в Красноярск нашим не удалось. Поздно поверили Михаилу. А вырваться из осады все-таки вырвались и разбежались. Не сдались. Во время прорыва не потеряли никого, только троих легко ранило. Это большая победа. Сдался Заговура с солдатами, сдалось еще несколько трусов из рабочих. Схватили Буткина. Их всех теперь увезли в Красноярск. Будут судить. И, видимо, с жестоким приговором, Михаил говорит: революционная борьба теперь не может прекратиться, она только примет другие формы — это такой процесс развития жизни, который остановить уже ничем невозможно. И в этом Михаил, конечно, тоже прав.
Он вызывал к себе вчера на конспиративную квартиру. Завидное спокойствие. Будто не висит теперь и над его головой угроза военно-полевого суда, расстрел или каторга. Михаил велел все уничтожить. Уничтожено сразу. Советовал спрятаться, уйти в подполье. Вот это невыполнимо. Ему, Мирвольскому, этого не суметь, он может только то, что может.
Михаил, Лавутин, Терешин, Коронотов с женой, Иван Герасимович, Савва Трубачев — несчастный юноша! — все живут сейчас на нелегальных квартирах. Им оставаться здесь нельзя. Рано или поздно, а найдут жандармы — город небольшой. И уехать не просто. Рабочий Пучкаев сел в поезд и сразу попался. Пешком тоже не уйдешь. Зима. Чудовищные морозы. Как, чем помочь? Его дом, конечно, под самым неусыпным наблюдением. На той квартире, где он вчера встречался с Михаилом, сегодня уже побывали жандармы. Михаил знает дело, он назначил встречу не там, где живет. Известно ли Кирееву, что встреча все-таки состоялась? Почему его, Мирвольского, до сих пор держат на свободе?
Это первая зима, когда новый год приходит не в тихом блеске елочных огней. Мать лежит у себя полубольная. Такого обилия крови, страданий ей видеть еще не приходилось. Слесарь Семен умер у нее на руках. А когда все кончилось, принесли эту бедную девушку, Верочку, которая помогала ей перевязывать слесаря и потом так храбро сказала: «Я пройду». И не прошла. Она еще сказала: «Зачем в меня будут стрелять?» Выстрелили… Она почти не приходит в сознание. Обморожены руки, ноги. И еще — пулей раздроблена верхняя челюсть. Девушка выживет, но останется обезображенной навсегда. А какая была красавица!..
Четверть двенадцатого… Мама просила сказать, когда будет без двадцати. Она все же встанет, чтобы чокнуться в честь нового года. Может быть, тысяча девятьсот шестой год окажется счастливее тысяча девятьсот пятого… Она прилегла одетая, одетая в темное, траурное платье, которое обычно надевает только в годовщину кончины отца…
В сенечную дверь постучали. Он забыл калитку заложить на засов. Впрочем, теперь это не имеет никакого значения.
Алексей Антонович пересек полутемный зал, приподнял портьеру в комнату матери.
— Мама, извини, я тебя беспокою. И не волнуйся… За мной пришли.
— Алеша… Боже мой!.. Открывай. Я сейчас встану.
Ольга Петровна поднялась, провела рукой по лицу, поправила свои седые волосы. Найти, надо найти в себе еще немного сил, чтобы проводить его со спокойным лицом. Это необходимо. А там…
Она твердым шагом пошла навстречу, отбросила портьеру, прямая ступила в зал…
— О боже! Анюточка… — И вспыхнувшая радость у нее немедленно угасла. — Ты в арестантском… Бежала?
— Ну, проходи же, садись и рассказывай — совсем ошеломленный, повторял Алексей Антонович.
— Алеша, я боюсь, что у меня совсем немного свободного времени.
— За тобой погоня?
— Погони нет. Но ты уверен, что твой дом не под слежкой?
— Нет, в этом я не уверен. Точнее, уверен, что слежка именно есть.
Они вошли все в комнату Ольги Петровны. Анюта терла обожженные морозом щеки.
— Я, может быть, и на вас навлекаю беду…
— Анюта!
— …но в этой одежде ни к кому другому я не могла постучаться. А на дворе такой страшный мороз, и человеку нужно согреться. Ольга Петровна, дайте мне поскорее во что-нибудь переодеться. А ты, Алеша, дай адрес.
— Я дам тебе адрес Михаила.
— A-а! Как хорошо… Алеша, я заложила за собой калитку на засов. Если в нее постучат, есть какая-нибудь возможность выйти отсюда?
— Выйти?… Зима… Двойные рамы.
— А спрятаться?
— Где же… В… подполье, в чулане… или в дровах во дворе. Да, только в дровах. Михаил у Коронотовых однажды так прятался.
— В доме сразу найдут, а в дровах — когда их перебрасываешь, они очень громко стучат.
Ольга Петровна торопливо вынимала свои платья из гардероба, бросала их на диван, шепча:
— Нет, все это слишком нарядное и ей совсем не по росту.
Она остановилась, повернулась к сыну.
— Алеша, но можно ведь подняться по внутренней лестнице на чердак, потом вылезть через слуховое окно, там ветви тополей лежат прямо на крыше, проползти по брандмауерной стенке и спуститься в соседний двор. Собак у Нефедовых нет. Можно зарыться в сено в сарае или выйти на противоположную улицу. Калитка у них на ночь не запирается.
— Но для этого нужно быть эквилибристом, мама. Тем более ночью. Темно. Только звезды…
Черные глаза Анюты зажглись дерзким огнем.
— Ольга Петровна, не надо… Алеша, дай мне свое, что-нибудь старое, в чем колешь дрова. Мне будет удобнее лазать.
— Ты сможешь?
— Неси скорее, Алеша. И, пожалуйста, адрес Михаила Ивановича.
— Подгорная, семнадцать. Я сейчас…
Он побежал в прихожую, сгреб в охапку свой рабочий костюм, ватную куртку, ушанку, валенки. Принес и бросил на пол.