— Вот… Но только в поясе брюки тебе, наверное, будут широки, я стал полнеть. И великоваты валенки.
— Валенки надень мои, Анюточка, а пояс я сейчас ушью, — в руках Ольги Петровны быстро замелькала иголка.
Анюта сняла и бросила к печке свой арестантский бурнус, предварительно вынув из кармана небольшой револьвер.
— Бурнус непременно уничтожьте. Улики, — сказала она. — Алеша, отвернись, я буду переодеваться. Но не уходи. Мне нужно рассказать самое необходимое — на случай, если я не дойду. Тогда передашь Михаилу Ивановичу. Так вот, — она присела расшнуровать свои тяжелые ботинки. — Судили меня за бродяжничество. Подложный паспорт. Четыре года тюрьмы. Опять в Александровский. Только теперь в уголовную. Для них это выгоднее — в такую среду. Политических обвинений предъявить не могли, цепочка на мне оборвалась. Это самое главное. А теперь второе. Товарищи хотели устроить побег. И все никак не получалось. Я знала об этом. Потом, когда Красноярск объявили на военном положении, стало и совсем невозможно. И тут нас посадили в вагон, повезли. Слушай, Алеша. Почему-то меня поместили отдельно. Почему-то в вагоне со мной оказался Буткин…
— Буткин?!
— Да. И тоже в арестантском. Он успел мне шепнуть, что побег будет устроен в дороге. Ну вот, я с ним и убежала. — Сильное волнение вдруг охватило Анюту, она застегивала ворот рубахи и никак не могла продавить пуговицу в петли. — Не отошли еще с мороз} руки… Алеша, все дело в том, что Буткин оказался предателем…
— Так я и знал! — воскликнул Алексей Антонович. — Я всегда не верил ему…
— …Об этом тоже скажи Михаилу Ивановичу. Ну вот, я, кажется, почти и готова.
— Но как ты убедилась, что Буткин предатель? И в чем? Михаил может спросить.
— Слишком много, Алеша, было всяких «почему-то» в нашем побеге. Почему-то побег был устроен именно здесь, а не в другом городе. Почему-то поезд остановился далеко от вокзала, где нет фонарей. Почему-то все стражники спали, пока Буткин открывал отмычками двери. Почему-то бежали мы только двое…
— Но если заранее были подкуплены люди! — перебила Ольга Петровна. — Что же тут удивительного?
— Так думала и я. И потому бежала с легким сердцем. Но этих «почему-то» потом оказалось и еще больше. И я постепенно поняла, что рядом со мной идет человек, продавший свою совесть, а полковник Козинцев поручил ему через меня выследить Михаила Ивановича.
— Какой негодяй! — с отвращением сказала Ольга Петровна. — Ты не ошиблась, Анюточка? Почему бы он мог сделать это?
— Не знаю… Видимо, побоялся военного суда, запуган был каторгой за соучастие в восстании. У него и так было уже много арестов… И притом… его постоянная ненависть к Михаилу Ивановичу… Это все сквозило в его разговоре со мной… Не прямо, но я поняла… Боже, до чего мало времени! Сотни мелочей — их все сейчас не перескажешь… Но это все так.
— А по-моему, тебе вовсе нет надобности спешить. При такой ситуации никто не станет тебя арестовывать в моем доме, — повертываясь к ней, сказал Алексей Антонович. — И мы обдумаем хорошенько, как тебе скрыться.
— Меня здесь могут арестовать жандармы Киреева, которого Буткин не успел предупредить.
— Буткин сделает это прежде всего, — возразил Алексей Антонович.
— Он этого не сможет сделать, потому что он… убит. Из этого вот револьвера… — и рука Анюты вновь вздрогнула. Она взяла револьвер со стола и сунула его за пояс. Заметила, как переменился в лице Мирвольский. — Я вырвала у него во время борьбы… Это была необходимость, Алеша… Словом, теперь военно-полевой суд для меня обеспечен…
Ольга Петровна вдруг быстро шагнула к двери, приподняла портьеру, вслушалась.
— Алеша, тебе не показалось, что кто-то перепрыгнул к нам во двор?
Алексей Антонович тоже прислушался.
— Нет, мама. Да отсюда вряд ли можно и услышать.
— Просто развинтились нервы, — виновато проговорила Ольга Петровна.
— Я выйду во двор и посмотрю, — сказал Алексей Антонович.
— Не надо, — остановила его Анюта, — я уже ухожу.
— Поэтому в особенности нужно.
— Если есть слуховое окно, ни тебе, ни мне лучше во двор не выходить. — Она уже улыбалась, хотя и принужденно. Даже попыталась шутить. — А это все, что осталось от Анюты, пожалуйста, сожги, Алеша, — она подгребла ногой к печи тюремную одежду. — Как удивительно получается: в новый путь каждый раз я ухожу из вашего дома и всякий раз уношу что-нибудь твое, Алеша.
Она обняла Ольгу Петровну, Алексею Антоновичу подала руку, задержала ее, может быть, чуть больше, чем положено по обычаю, и пошла.
— Алеша, покажи мне этот путь… к звездам.
Ольга Петровна осталась одна. Постояла с закрытыми глазами. Да, Анюта начала свой путь к звездам. Но разве обязательно ей для этого нужно было отказаться совсем от любви? Как в жизни все сложно и запутано! Когда создается одно, непременно разрушается другое. Впрочем, всегда создается лучшее…
Она подсела к круглому столику. Ей что-то попалось под ноги. Тюремные башмаки Анюты… Ольга Петровна толкнула их под свисшую до самого пола плюшевую скатерть. Задумалась. Стремительно вертится колесо жизни. Дождутся ли безоблачного счастья для себя все эти люди, сейчас стремящиеся к звездам? Дождутся ли?.. Почему «дождутся»? Добьются ли?.. Она услышала шаги сына.
— Ну что, Алеша?
— Все благополучно, мама. Мы с Анютой крались так, словно возле сеней уже стояла полиция. Вместе поднялись на чердак, из слухового окна я показал ей тополя. Она прошла по крыше, как тень, спустилась по ветвям. Я даже не расслышал, как она спрыгнула на ту сторону. Какая все-таки она ловкая и смелая! Мама, у меня никак не укладывается в сознании: Анюта вынуждена была стрелять, она убила… Не в бою, а в борьбе один на один…
— Алеша, она убила предателя.
— Все равно, для этого нужно большое мужество.
— Сталь всегда закаляется в огне, Алеша. Ты замкнул дверь к лестнице на чердак?
— Да. Ключ повесил на прежнее место. Сейчас я отнесу все эти вещи на кухню и буду жечь… Но я не могу забыть ее слов: «все сжечь, что осталось от Анюты».
— Она хотела сказать: «от прежней Анюты». И ее слова «к звездам» значит: на путь самой опасной, смертельной борьбы.
— Я так ее и понял. И все же в этих словах есть и какой-то иной оттенок. Мама, это, может быть, ребячество, моя приверженность к символам, но я сожгу сегодня вместе с вещами Анюты свою фетровую шляпу. Ту, в которой всегда я был только доктор Мирвольский. Ты не станешь смеяться?
— Нет, не стану. — Ольга Петровна поднялась, стала убирать в гардероб свои платья, набросанные на диван. — А. дрова из кухни, Алеша, принеси сюда. Мы эти вещи сожжем здесь.
Алексей Антонович посмотрел на нее с благодарностью.
— И потом здесь тяга сильнее, — как бы к чему-то сказанному ранее прибавила Ольга Петровна. — Захвати еще большие ножницы. Эту штуку придется изрезать на части, так она в печь не войдет.
Алексей Антонович принес дрова, Ножницы, искромсал серый тюремный бурнус Анюты на крупные куски, открыл дверцу печи и оглянулся:
— Мама! А что же наш новый год? — он вынул часы, посмотрел — Двадцать восемь минут второго…
— Забыла! Совершенно забыла… Но мы все же встретим его, Алеша, — Ольга Петровна достала из буфета бутылку кагора, рюмки, — не будем нарушать старинный обычай. Минувший год, Алеша, был бы самым грустным в моей жизни, — сказала она, принимая от сына рюмку с вином, — и я выпила бы это только как символ надежды на что-то лучшее. Но теперь, после нашей встречи с Анютой, я выпью со светлым и твердым чувством веры.
Они чокнулись.
— Бот и — все наше торжество, Алеша, — проговорила Ольга Петровна, убирая вино опять в буфет, — потому что этот новый год все-таки тоже траурный… Теперь затопи печь, начинаются будни.
Сухие сосновые дрова горели веселым желтым пламенем. Дверца печи подрагивала от сильной тяги. Сквозь поддувальную решетку начали падать мелкие золотые угольки. Алексей Антонович, сидя на низенькой скамейке, брал проволочными щипцами куски тюремного бурнуса и засовывал в топку.