Куда и как они шли, Павел не запомнил. Какая ему разница? Хрипатый сам доведет куда надо и потом про-«водит к месту, за мастерские, куда велел князь Гагарин, на паровозное кладбище…
Они шли, переступая через широкую сеть рельсов, цепляясь ногами за стрелки, присыпанные снегом на запасных путях, потом обогнули вокзал и пошли по узкому, стиснутому заборами и глубокими сугробами переулку. Жандарм вздохнул: «Ах, лучше бы пойти нам улицей». Павлу было безразлично. Он так давно не видел Шиверска, что все равно в нем ничего не узнавал, ни улиц, ни домов, стоящих без единого лучика света.
Наконец они куда-то пришли. Аккуратненький домик с резными наличниками, ровный тесовый забор и прибитая к столбу, должно быть с лета еще, ребячья игрушка — ветряная мельница.
Жандарм осторожно потрогал щеколду. Нет, калитка заложена на клин. Он сделал немой знак солдату, тот подставил спину, и жандарм легко перемахнул через забор. Калитка открылась. Во дворе порядок, все подметено, и горками обочь дорожки, ведущей к крыльцу, ссыпан снег. Хозяйские, заботливые все это делали руки.
Крыльцо без сеней, только с навесом на белых строганых столбиках. Кадушки, ведра, коромысло — все какое-то особенно чистое. Ночью не видно, но такую чистоту чувствуешь даже в едва уловимом запахе. И еще большая тягость легла на сердце Павлу. Кого, за что он должен отсюда вести на расстрел? Одно дело те забастовщики, какие душу выморили ему, держа без конца воинские эшелоны на всех станциях и разъездах, и дру-> гое дело такой тихий дом, где сейчас, наверно, спят усталые люди, а у ворот прибита заиндевелая ребячья игрушка. Павел весь ушел в свои мысли, не думая, выдвинулся вперед и стукнул в дверь — негромко, чтобы не напугать, так, как стучатся добрые соседи. Неожиданно быстро ему откликнулся встревоженный женский голоса.
— Кто там?
Не управляя своими словами, Павел ответил так же бездумно, ответил прямо на заданный ему вопрос:
— Это я. Павел Бурмакин.
— Господи! Паша! — теперь уже радостно произнес женский голос.
Брякнул крючок, и дверь открылась.
В глубине горницы на столе горел привернутый ночник, свет едва озарял потолок и стены, но Павел сразу узнал женщину.
— Груня!
Он сделал шаг, чтобы войти в избу. Но Груня увидела за спиной Павла сверкающие штыки солдат, все поняла, потерянно вскрикнула:
— О-ой! — толкнула Бурмакина в грудь и хотела опять захлопнуть дверь на крючок.
Однако жандарм успел нырнуть под локоть Павла, ударил Груню по руке и распахнул дверь настежь…
Мезенцев после разгрома восстания скрывался на конспиративной квартире, не показываясь вовсе домой. Но когда было решено уйти всем в тайгу, он дал с утра знать Груне через связную девчонку, что вечером зайдет с нею проститься. По пути на заимку Порфирия крюк к дому небольшой. Все равно потом той тропой, что тянется на заимку прямо от вокзала, идти нельзя: людно на станции. Придется далеко забираться окраинами города в поле и огибать дугу по снежной целине. Кто в такую темень и стужу будет сторожить пустые елани?
Оружие загодя было сложено у Порфирия. Припасу для винтовок тоже хватит. Днем порознь, кто как сумел, женщины поднесли съестного — чего в тайге не добудешь ружьем. С грузом трудно пешком идти по зимней тайге. Под груз достали трех вьючных коней. Одного на заимку отвел паромщик Финоген. Другого коня дал Селезневских, кум Филиппа Петровича. За третьим в Рубахину, к Егорше, сходила Дарья. Но до прибытия карателей собраться всем было нельзя: днем по городу не пойдешь. А потом сделать это стало еще труднее. Мезенцев, фельдшер Иван Герасимович и Лиза на своих конспиративных квартирах оказались отрезанными от заимки: на путях близ депо остановился поезд Меллера-Закомельского, и в обе стороны от него далеко, почти до семафоров, было выставлено охранение, а в привокзальном поселке так и рыскали жандармы.
Никто достоверно не знал, как долго на станции пробудут каратели и что они станут делать. Слухи ползли: весь Шиверск из дома в дом они пройдут на прочес. Для того остановили и воинский поезд, в подмогу себе. Значит, оставаться в городе больше никак нельзя — и всем, кто собрался в тайгу, только стемнеет, если успеют и сумеют, нужно уходить обязательно.
Весь день Груня ждала мужа и тряслась от жути. Уж лучше бы он не приходил, а сразу пробирался к месту. Господи! Что там творится, на станции? Крики так и режут морозную мглу. Даже сюда сквозь окна, сквозь стекла доходят. Одного рабочего избили нагайками так, что на руках едва приполз человек, познобил себе пальцы. Другому плетью выбили глаз…
Мезенцев только в самую глубокую темь прокрался домой. Груня уже отчаялась дождаться его.
Саша уснул.
Времени для разговоров было немного. Да и о чем разговаривать? Хотя наглядеться друг на друга. Ей в тайгу не идти. Куда же в такой мороз и с ребенком? Наверно, и здесь не тронут ее. Ведь она даже на сходки рабочие редко ходила. Не станут же всех подряд, как палом сухую траву на поле сжигать…
И вот теперь, стоя над постелью спящего сына, они прощались, как прощались два года назад. И как тогда, сдерживая в сердце тяжелую грусть, Иван утешал Груню скупыми словами и говорил, что пусть она не тревожится — товарищи опять ей помогут. Только сына, пусть сына бережет она пуще всего. У Груни немые слезы текли по щекам. Ей одной оставаться привычно Да в расставании разница та: когда в солдаты она его провожала, смерть караулила там, а теперь караулит дома. И лучше скорее из дому ему…
— Ступай, Ваня, милый, ступай, — говорила она и все не могла снять руку с его плеча, — а мы ничего, мы и опять поживем без тебя.
— Грунюшка, если скоро вернуться нам будет нельзя, летом я вас к себе заберу.
— Ты об нас не думай, ты думай, как сейчас тебе уйти на заимку к Порфирию…
В дверь кто-то стукнул, тихонько, как стучат свои.
Груня метнулась спросить: кто там? Иван отошел, на всякий случай стал за угол печи, сжимая в кармане рукоятку револьвера.
— Господи! Паша! — радостно вскрикнула Груня.
Мезенцеву стало легко. Вон что… Павел? Ну конечно, сейчас из Маньчжурии много едет солдат. Павел с пути зашел его проведать. Спасибо, помнит. Иван сделал шаг навстречу гостю, но Груня вдруг почему-то охнула и стала тянуть дверь на себя. А потом горница сразу наполнилась солдатами и кто-то выбил из руки Мезенцева револьвер, прежде чем он успел выстрелить.
— Так вот, Паша… вот как мы… встретились.
Словно оглушенный, Павел глядел на Мезенцева. Действительно, встретились… Солдаты стояли полукругом, тоже удивленные встречей, хотя и не понимали, кем Бурмакину приходится этот человек: товарищем или братом? Груня стонала:
— Паша, как же ты, Паша…
— Нет… Не знал я. Послали, — наконец выговорил Павел. — Пришел по приказу.
Жандарм волновался: знакомые — будут теперь тянуть с разговорами. Он торопил Мезенцева:
— Одевайся.
Груня вдруг вцепилась в рукав Бурмакину:
— Паша!.. Паша!.. Да как же ты можешь?
Трясла Бурмакина и стремилась заглянуть ему в глаза.
— Ну что же, Паша, — тихо и спокойно проговорил Мезенцев, — приказ надо исполнять.
Он видел, какая мука написана на лице Павла, и видел вокруг него еще шесть чужих любопытно-равнодушных людей, тоже ворвавшихся сюда по приказу. К чему при них разговаривать с Павлом? Только Груню терзать долгим расставанием. Надо идти. Жандарм тоже спешил. Он даже набросил полушубок на плечи Мезенцеву, подал ему шапку:
— Иди, иди!
Груня колотила в грудь Бурмакина:
— Паша, неужели вовсе нет совести у тебя? Сердца нету…