Тяжелый будет путь: морозы, снега… Ну и что же?
Мужества у людей хватит, чтобы пробиться сквозь них. Порфирий передавал наказ Егора. Ивановича: «Беречь революцию, сберегать людей. Сейчас победа рабочих будет в том, чтобы сохранить свои силы». Скорее, скорее уйти, только на землю упала бы ночь!
Вслушиваясь в тревожные вести, какие приносил ей с улицы Мишка, хозяйский сын, Лиза не отрывалась от окна, следила за солнцем, мохнатым и багровым в тумане, — когда же оно сядет в горы! А Мишка рассказывал, что по городу, куда ни сунься, всюду штыки. С востока подошел еще один солдатский эшелон, остановился, тоже, наверно, чтобы людей убивать. У Меллера-Закомельского в вагонах жуть что творится.
Лиза мельком взглянула на Мишку, а сама думала о сыне Вот уйдет она в тайгу и снова расстанется с ним. А на сколько теперь? Вдруг навсегда? Порфирий сказал: «Обратно сюда нам дорога заказана. Здесь нас знают и, когда ни вернись, либо в тюрьму упрячут, либо так житья не дадут. Даже когда все притихнет — придется нам из тайги выходить в другой город». Все это верно, Лиза знает сама. А с сердцем-то как же? Сердце ведь не вынешь и взамен его холодный камень не вложишь!
Приходила три дня назад мать, рассказывала: «Два раза — в новый год и в крещенье — прибегал Бориска. Гостился, ластился и все спрашивал: «Где тетя Лиза?» Мол, уехала. «А когда вернется?» Невеселый он стал. Горько у него на душе. Как привезла из Иркутска жена Василева братишку ему, шибко худо стали в доме к нему относиться. Теперь он им вдвойне чужой да ненавистный».
«Чужой им и ненавистный…» Да, конечно, теперь шибче всего, когда они кровного сына родили себе и когда знают, кто мать Бориса. Где им теперь душой любить его? Так и будут точить мальчика исподволь. И наследства ему не откажут, а подрастет — в доверенные свои не введут. Полной ласки в василевском доме для мальчика не было никогда, теперь, видать, и последней доли лишили. И уйти ей теперь, даже не взглянув на него? Может, навсегда расстаться… Лиза поняла, что это никак, ну никак невозможно! И когда она покорилась этой неотвязной, влекущей мысли, она стала искать, думать только о том, как хотя бы на самое короткое время еще раз повидаться ей с сыном.
Лиза со своими думами одна в этом доме. Хозяин на работе, он не скоро придет, а может, его и схватили уже, засекли каратели. Мишка все время шныряет в избу да на улицу, все новые страхи приносит, рассказывает. Привели после порки их соседку, а она через час отдала богу душу. Ни за что запороли. Просто так, у вокзала сгребли и утащили в вагон. Жутко. Хозяйка дома лежит на печи, всякую всячину бормочет: умом она тронутая. Оттого этот дом и полиция обегает. Как же, как повидаться ей с сыном? Порфирий с прошлой ночи уже на заимке. Посоветоваться бы с ним, он теперь уже не темнеет в лице, когда говорит о Борисе. Может, Порфирий лучше придумал бы…
И вот теперь, когда мечется бессильная мысль у нее и не может найти ничего, и солнышко как-то сразу вниз покатилось. Стемнеет — все кончено. Надо закоулками в городе, а потом в обход, по сугробам еланью, на заимку к себе пробираться. Товарищей нельзя задерживать.
— Тетенька Лиза! — Мишка влетел красный с морозу, хлопнул кожаными рукавицами. — Они еще и бабушку…
— Мишенька! Миша! — Лизу вдруг осенило. — Миша, ты послушай, что я тебя попрошу…
И спеша стала наказывать ему, чтобы он сбегал в город, за реку, только быстро, как может, быстро. Позвонил бы там в дом Василевых и, когда спросит горничная, назвался бы приятелем их мальчика Бори. Выманил бы его на улицу, вроде поиграть, а как выйдет он — привел бы сюда.
— …Удивится, что ты ему незнакомый, не потеряйся, скажи: «Тетя Лиза звала». Только так скажи, чтобы горничная не слыхала, чтобы никто, кроме него, не слыхал. Да вели ему одеться теплее, — не простудился бы на улице он. Да вели скорей, скорей сюда идти, чтобы, пока еще не стемнело, и домой вернуться не страшно было ему… Мишенька, сделаешь? Ну, сделай! Не сбейся только ни в чем, не запутайся.
Мишка гордо шмыгнул носом.
— Не маленький.
Ему было одиннадцать лет.
Он убежал, а Лиза, окаменевшая, стала ждать у окна. Она верила, что Мишка сына к ней приведет. Но ведь нужно было дождаться! А день гаснет — сейчас самые короткие зимние дни. Долго с Боренькой не поговоришь.
Как он обратно впотьмах один пойдет? Один… Обратно…
Мальчики пришли, когда солнце уже вовсе закуталось в сизую толщу тумана и в дальних углах избы стало темно.
— Боренька!
Лиза бросилась навстречу сыну. О чем-то самом важном и нужном хотела спросить его. И сразу все отлетело. Она только повторяла:
— Боренька, Боренька… — и кусала себе губы, чтобы не расплакаться.
Помогла ему снять шубку, отвела в уголок, к печке, где было теплей и уютнее, присела с ним на скамью и замерла в тихом блаженстве, что вот все-таки сын ее с нею рядом. И не ушла она, напоследок не повидавшись с ним. Даже горечь новой большой разлуки ей не казалась такой безысходной, как прежде. Надолго ей хватит хранить в своей памяти этот вечер, холодные с морозу щеки сына и его наливающееся крепкой мальчишеской силой плечо, которым он к ней прислонился.
Мишка повертелся и снова шмыгнул за дверь.
О чем-то нужно было спросить ей сына. Очень нужно. Да ладно, раз не вспоминается… Хорошо ведь и просто так посидеть, посумерничать — не говоря ни слова. Сын ее рядом с нею. Чего еще? Лиза словно плыла в облаках над теплой весенней землей… Вот она, та свежая, обрызганная пролетевшим дождем, зелень полей, которая когда-то виделась ей из окна Александровского централа и к которой тогда так рвалась ее душа: свет, свобода, счастье. Так и остались потом навсегда в ее памяти эти светлые зеленя как самая желанная, но недостижимая мечта. А вот сейчас где-то за окнами трещит страшный мороз и под сугробами скрыта земля, а сердце Лизы переполнено счастьем, и вокруг нее тот самый свет, солнце и чистая зелень полей… Боже, как мало иногда бывает нужно человеку для полного счастья!
— Тетя Лиза, ты куда уезжала? — вдруг спросил Борис. — Почему ты и сегодня не дома?
И Лиза не сразу вернулась на землю.
— Я? Да так… Просто так… Боренька, как я па тебе тосковала!
— А тут без тебя в самое рождество много людей поубивали. По мастерским солдаты стреляли. На весь город слышно было — такая стрельба.
— Не надо об этом, Боренька. Не надо об этом думать тебе.
— Мама говорила, что солдаты убивали разбойников, — занятый своими мыслями, говорил Борис. — А как в мастерские, тетя Лиза, забрались разбойники?
— Боренька, не разбойников! Неправда это. Рабочих солдаты расстреливали. — И то, что, как всегда, Борис назвал Елену Александровну мамой, новой болью отозвалось в сердце Лизы. И еще больнее: эта женщина ее сыну внушает, что рабочие — разбойники. Как она смеет, когда сама всю свою жизнь чужую кровь сосет! Подлая! И Лиза не сдержалась, вскрикнула: — Врет она тебе! Мы не разбойники. Сама она отнимает у нас, жрет наш хлеб… — И тут же оборвала себя, стала опять говорить сыну, что вовсе не надо ему сейчас даже и думать об этом и лучше просто так посидеть или вспомнить веселое лето.
Лиза смотрела в окно, как темнеет оно и становится синим, потом фиолетовым, и почти уже черным, и тоска, горькая тоска одолевала ее. Вот еще самое большее, может, полчаса — и ночь ляжет на землю. И надо будет встать из этого теплого уголка, отстранить от себя сына своего и уйти одной на мороз, в долгую неизвестность. Будь прокляты те, кто отнимает у людей простое материнское счастье.
А Борис никак не мог понять, отчего тетя Лиза такая молчаливая, расстроенная, сидит с ним в чужой квартире и все ловит за плечи его и целует. За что она так любит его? В своем доме от отца и от матери слышишь только сердитые окрики. Он не помнит, чтобы мать подошла к нему хоть раз и вот так с теплой лаской, как тетя Лиза, обняла его.