Мишка загремел с улицы болтами, прихлопнул ставни, и сразу в доме стало черно, как в погребе. Потом вошел, громыхая мерзлыми валенками, нащупал спички на притолоке и засветил лампу.
— Тятька чего-то домой не идет, — сказал он озабоченно и, потоптавшись у стола, прибавил нараспев: — А там че-его на станции! Войско так и кипит. Не убили бы тятьку.
Лиза вскочила.
— Боренька, милый, ступай домой. В городе, видишь, всюду сейчас какая беда… Не обидел бы кто.
Она замирала от страха, что с мальчиком на улице может что-нибудь случиться, и не знала, как его оградить. Зачем так долго она его задерживала? Проводить сейчас хотя бы до реки. Но разве можно ей это сделать, когда и так каждый шаг ее до заимки будет точно по вешнему льду, только и жди — обрушится!
Борис с мальчишеской беспечной гордостью улыбался:
— Да я и один, тетя Лиза, куда хочешь дойду.
— Ну, ступай, ступай… И попрощаемся. Я ведь снова завтра уеду.
Лиза стала обнимать и целовать сына. И все вглядывалась ему в лицо, стараясь запомнить каждую черточку, чтобы потом унести с собой. Она сама одела его, застегнула на шубке крючки, хорошенько шарфом закутала шею. Борис хохотал.
— Тетя Лиза, щекотно…
Лиза подвела его к двери, еще раз повернула к себе, обняла.
— Ну, прощай, прощай… — И задержала: ~ Нет, хотя из ворот я тебя выведу.
Она быстро оделась сама. Ниже надвинула платок на глаза, прикрыла им и подбородок. Достала запрятанное в печурке красное знамя — тот самый вышитый лоскут кумача, который во время боя был поднят над мастерскими, — и сунула его себе за пазуху, под полушубок. «Это знамя — наша святыня. Его мы подняли в первый день сражений, и с ним мы должны победить, — сказал ей Лебедев, когда они готовились к прорыву из осажденных мастерских. — Лиза, береги это знамя больше жизни своей». Да, она сберегла его. И сбережет до дня победы! Ведь придет же он, придет! Сунув знамя за пазуху, Лиза почувствовала, что она сразу стала как-то сильнее. Это чувство она испытывала всякий раз, когда брала в руки знамя.
На дворе было уже совсем темно. Звезды хотя и слабо, но были видны, а земле света они не давали. Лиза приоткрыла калитку, осторожно выглянула. Пусто Нет никого. Тут и улица только с одной стороны, впереди широкий пустырь, а за ним — паровозное кладбище…
— Боренька, как же тебе одному идти по такой темноте?
— Духом добегу, тетя Лиза.
— Дай хоть в улицу я тебя выведу.
Лиза никак не могла оторваться от сына. Возвращаться на квартиру все равно ей нет надобности, там ничего у нее не забыто. Вот до угла только проводи! Бориса и сразу пойдет на заимку. Какой дорогой? Лиза чуть-чуть замешкалась. Чего же раздумывать? Только здесь, вокруг паровозного кладбища, а пути пересечь за семафором. Тут очень глухо, вовсе безлюдно. Правда, потом через елань долго по снегу придется брести. Зато надежно. Своей тропкой к заимке или через переезд все равно не пройти — там на линии повсюду охрана…
— Тетя Лиза, да я и сам теперь… вернись.
— Нет, еще немного.
Они уже дошли до угла, от которого начинается узкий, кривой переулок. Этот переулок другим концом упирается в наезженную дорогу. Вот по дороге мальчик пусть пойдет один. А она тогда вернется и побредет пустырем.
На станции все время неясные шумы, выкрики, а здесь тишина. По переулку, пожалуй, можно до самого конца проводить… и, может быть, чуточку, только самую чуточку, еще по дороге.
— Тетя Лиза, а ты куда уезжаешь?
— Да… как тебе объяснить…
Лиза не кончила. Со стороны дороги послышался хруст шагов. Что-то ей подсказало: идут сюда. Переулок загибается крутым коленом, и людей еще не видать. Мало ли кому здесь нужно идти. Чего же ее вдруг обварило? И все-таки она невольно отступила назад и оглянулась: при надобности можно ли убежать? Спрятаться здесь негде, заборы высокие, не перепрыгнуть. А бежать? Куда же ей с мальчиком? Борис не понял ее тревоги.
— Ты чего глядишь, тетя Лиза? Эту дорогу я знаю.
Бежать назад все равно поздно, увидят в спину. Лучше уж прямо вперед, навстречу. Быстрее. Впотьмах разошлись — и все. Она еще больше прикрыла лицо платком. А шаги все ближе. Слышно: много людей.
— Ничего. Пошли, Боренька, ничего…
Да, так и есть, солдаты с ружьями. А впереди них один жандарм. Они заняли в ширину весь переулок. Пропустить их иначе нельзя — только в снег сойти, к самому забору прижаться. Лиза отступила вбок, потянула за собой сына и стала ждать с похолодевшим сердцем. В волнении, сама не замечая как, она все больше кутала и кутала в платок свое лицо.
Солдаты сбились с ноги, жандарм подозрительно повернул к ней голову. И все остановились. Лиза вдруг поняла: это она сама, без меры кутаясь, навлекла на себя подозрение.
Жандарм шагнул к ней, насильно отвернул платок.
— Ну-ка, кто это? — И свистнул изумленно: — Коро-нотова… Сама набрела. А сколько тебя искали!
— Кончено. Все…
Страх у Лизы прошел, и явилось страстное желание жить, сопротивляться. Она вспомнила о знамени, которое должна сберечь. Но как? Вырваться из рук жандарма невозможно. Никак нельзя вытащить из кармана револьвер, выстрелить в него — жандарм держал ее крепко.
— Мальчика… мальчика только… сына не троньте, — прошептала Лиза, видя, как зашевелились на ремнях винтовки у солдат, уже охвативших ее полукругом.
30
Порфирий с паромщиком Финогеном целый день ладили седла и волокуши — тонкие березовые хлысты вместе с сучьями. По снегу волокуши легко поползут за конями — хорошо, можно весь груз на них положить.
Клавдея с Дарьей напеременки выходили на опушку леса и следили за тропой, которая вела в город. Подходов к заимке много, но если беда — она верней всего придет только по этой тропе. По ней в первые дни после разгрома восстания дважды уже приходили жандармы, допытывались, где Порфирий и Лиза. Не веря словам Клавдеи, будто погибли они, жандармы лазили в подполье, обшаривали ближние кусты на берегу Уватчика. Теперь отступились Клавдея боялась тогда: не забрали бы ее. Нет, не взяли, только изругали всячески.
Когда комитетчики решили уходить в тайгу, Клавдея тоже попросилась с ними. Порфирий сказал:
— Оставайся здесь с Дарьей. Вас сразу не тронули — ну и теперь не тронут. Прямых улик против вас нету. А здесь вы нужнее. Связь через вас держать будем.
Переминаясь на месте, чтобы согреть зябнувшие ноги, Клавдея думала: а каков людям будет путь в тайгу? Добро бы только мужчины одни — Лиза как дойдет? Коням овса в тайге не припасено: сколько сейчас навьючат — весь в пути скормят им. А там копытить сухую траву коням придется, с ельников мох теребить. До весны отощают совсем. Выдюжили бы. На Клавдею опять нахлынули все те заботы, какие одолевали ее, когда бывало Ильча уходил в тайгу на свой трудный промысел. Только теперь-то ведь не о промысле дума, а о жизнях человеческих. Скорей бы, скорей все наладили Порфирий с Фино-геном и собрались бы все, кому уходить. И когда на подмену являлась Дарья, Клавдея спешила к дому и спрашивала Порфирия:
— Мужики, вам ничего подсобить не надобно? — Она как-то даже и не думала о той огромной опасности и, главное, ответственности, какие ожидают ее, когда она останется связной. Время такое: чуть ошибись — и погибнешь. Ну, да когда останется человек один, тогда и думать ему о себе. — Сейчас чем вам еще помочь?
— Нет, ничего. Справимся сами. За тропой хорошенько следите.
К сумеркам все было готово. Кони, навьюченные и с нагруженными волокушами, грызли в торбах овес — с места накормить их надо сытнее всего. Финоген прилег отдохнуть. Ему досталось труднее Порфирия, он рубил и вязал бечевы на волокуши, а потом ходил вверх по Уватчику просматривать дорогу, которой ночью придется им выбираться отсюда. Надо выверить все заранее.
С началом темноты прибежал Савва. Он дал большой круг по елани и подошел к заимке сбоку. Савва рассказал, что с косогора он видел, как возле эшелона Меллера-Закомельского табунятся каратели, должно быть готовятся идти в ночную облаву. После разгрома восстания Савва стал неузнаваемо сдержанным и сухим… Он говорил о карателях внешне спокойно, а в глазах у него была глубокая и злая тоска.