Но когда самовар вскипел, стол был накрыт, к соленой капусте Агафья Степановна нашла еще и полграфинчика водки, а Вера вспомнила, что в подполье, стоят остатки холодца и тотчас же слазила за ним, Филипп Петрович повеселел и начал рассказывать, как в крещенскую ночь его напугали гадальщицы. Он рассказывал это каждый вечер: и Вера всякий раз хохотала до колик в боку. Хохотала потому, что именно она тогда его и напугала.
Ждала у калитки, думала — выйдет Савва. А вышел отец. Ночь была безлунная, не разберешь, кто. Вера шаль приготовила. Только Савва — то есть не Савва, а отец — из калитки, она ему шаль на голову — раз! И закутала. За концы, как бычка, за собой ведет. А тут остальные девчата подбежали, его по спине кулаками тузят, спрашивают, как жениха зовут. Тот кричит: «Савва! Савва!» — испугался, на помощь Савву зовет. А девчата думают, что это сам Савва себя называет, да в сугроб его головой… Вот потеха была! Потом разобрались — и врассыпную все. Как только ни одна из девчат в руки отцу не попалась? И, главное, Вере-то самой как удалось убежать? Даже шаль свою унесла, не забыла. А то была бы, наверно, ей взбучка. Теперь можно сколько хочешь смеяться. А когда пришла домой — сердце замирало. Вдруг догадался отец?
Филипп Петрович тыкал вилкой в тарелку с капустой, рассказывал сугубо серьезно:
— …снег рыхлый, по самые плечи погруз я в сугроб, а они, ведьменята, много их, за ноги меня, как столб, поднимают, ставят торчком…
Смеялся и Савва. Вера по секрету ему призналась во всем. Агафья Степановна сердито покачивала головой:
— Вот ведь шалые девки эти! А долго ли бы человеку шею свернуть? И задохнуться в снегу можно очень просто.
Но Филиппа Петровича уже одолевала мужская гордость.
— Шею-то свернуть, понятно, Агаша, я бы не дал. И задохнуться себе не дозволил бы. Все же не куренок я, сила есть. Одно удивительно: как они врасплох захватили?
Поглядывая на помирающую со смеху Веру, Савва поддержал его:
— Добро бы меня, Филипп Петрович. У меня зрение плохое. А ты человек дальнозоркий. Ну, попался этим ведьменятам в лапы — это еще можно простить. А вот как ты не разглядел из них ни одной? Что тут тебе глаза закрыло?
— Говорю: сперва шалью глаза мне окутали, а потом головой в снег погрузили. Снег один я только и видел…
Метель за окнами разыгрывалась все сильнее, еще злее и ожесточеннее трясла она железные водостоки, на разные голоса свистела в трубе. Савва прислушался.
— Это ведьмы шабаш справляют. Беда, если по трубе сюда ведьменок какой-нибудь спустится да в доме останется. Ты не боишься, Веруська?
Агафья Степановна перекрестилась.
— Савва, какие ты ужасти говоришь к ночи! А коли и вправду такая нечисть опустится?
Савва незаметно для нее подмигнул Вере.
— Ну, дома-то я ей, Агафья Степановна, бесчинствовать не дам. Живо успокою.
— Ты с этим не шути, Савва, — сказала Агафья Степановна. — Оно в чертей ныне хотя и мало кто верит, а черти все же есть. Вот, скажу я тебе, было со мной вчера. Согрешила, в праздник взялась починяться. Разложила на столе всю свою принадлежность — ножницы справа, как всегда — и взялась за работу. Надо, мне на заплатку отрезать, я рукой по столу шасть — а ножниц нету! С места не вставала, ко мне не подходил никто. Все перетрясла, кругом обыскала, и в тряпках, и на полу, ну нигде нет — и только. Так и отступилась, бросила работу. Праздник праздновать стала.
— А ножницы, мама? — спросила Вера, переглянувшись с Саввой. — Так и пропали совсем?
— Почему же пропали? На гвоздике у двери оказались. А нашла только вечером.
Вдруг раздался сильный стук в окно.
— Черти! — серьезно сказал Савва.
Стук повторился. Филипп Петрович замер, открыв рот. Агафья Степановна вытянулась. Вера вопросительно глядела на Савву. Тот пожал плечами.
— Не знаю. Стучат — открывать надо.
Пошел к двери. Вера побежала за ним.
— Саввушка, а патроны у меня под матрацем? — тихонько спросила она.
— Прислушивайся, — тоже шепотом ответил он ей. — Если полиция — утопи в тесто, в квашню.
Накинул на плечи полушубок и вышел в сени.
Оказались Порфирий, Кузьма Прокопьевич и телеграфист Нечаев.
— Фу, пеньки Золоченые! — облегченно вздохнул Филипп Петрович. — И чего это вас но такой погоде носит? Кузьма, водки ни капельки не осталось. Ты с собой принес?
Но Кузьма Прокопьевич не отозвался на это, не раздеваясь, присел на табуретку возле двери. Порфирий стряхнул с шапки снег:
— Мы за тобой, Савва, — сказал он. — Собираем свой народ. Поговорить надо. Страшная весть.
— А что случилось? — спросил Савва, торопливо всовывая руки в рукава полушубка.
Порфирий повел головой на Нечаева.
— Вот телеграмму он только что принял…
Кузьма Прокопьевич тихо выговорил:
— В Петербурге… рабочих… царь вчера расстрелял. И женщин, детишек. Шли с крестами к нему, с хоругвями… Просить облегчения жизни… А он… пулями… свинцом их… Да что же это такое?.. Господи!.. В мирных, в безоружных — пулями…
— По телеграмме получается: шибко много народу он положил, — добавил Порфирий. — Ну, скорее, скорее, Савва!..
Нечаев энергично махнул рукой.
— Бомбой бы в него! Подкосить подлеца!
Савва быстро собрался, и они ушли. Агафья Степановна взяла тряпку и стала вытирать у двери натаявшую с сапог Нечаева лужу. Вера, прижав к груди пачку патронов, неподвижно стояла на кухне, возле квашни. Ей казалось, что сквозь посвист пурги доносятся выстрелы, удары и жалобные вскрики раненых ребятишек… а мать у порога вытирает пятна крови. Филипп Петрович вышел из-за стола, растерянно потоптался посреди комнаты.
— Агаша… И ты слышала?
Агафья Степановна, белая, с окаменевшим лицом, молча кивнула головой. Филипп Петрович потоптался еще немного и полез на печь. Его знобило.
8
Эта снежная непогодь висела над землей уже четвертые сутки. Метель утихала на несколько часов, тогда с неба обильно сыпалась сухая крупа и позади еланей смутными ломаными линиями проступали вершины ближних гольцов. А потом ив горных ущелий снова налетал острый, студеный ветер, взрывал, взъерошивал нападавший снег, гнал его вкруговую, и все тонуло во мгле. За городом, в открытых лугах и еланях, поземка начисто стерла дороги и тропы, загнала диких зверей и птиц в самые глухие лесные чаши. Глубокие хрустящие сугробы намело у заборов, в улицах города, снегом забило железнодорожные пути.
Январские дни коротки, метель сокращала их еще больше. Казалось, не успеет начаться рассвет, как уже опускаются вечерние сумерки. Особенно сильно разыгрывалась метель по ночам. И мало кто — только по самой крайней нужде — отваживался в такие ночи ходить по темным шиверским улицам.
В квартире Ивана Мезенцева собрались Терешин, Лавутин, Порфирий и Савва — весь стачечный комитет, избранный еще осенью на рабочей сходке. Разговор плохо вязался. Терешин то и дело оборачивался к окну, словно мог сквозь закрытые ставни разглядеть, что творится на улице.
— Закоченеет там у нас Севрюков. Одежонка у него неважная, а пурга все пуще метет.
— Можно бы и не ставить его на улице, — сказал Порфирий. — В такую погоду хозяин собаку из дому не выгонит. Какая там полиция!
— Собаку хозяин, может, и не выгонит, — возразил ему Лавутин, — а шпика, очень просто, могут на слежку выгнать. Потому — эти дни по всем городам неспокойно.
Он помолчал, а потом заговорил снова:
— Беспокоит другое: не заплутался бы в этакой метели Иван Герасимович.
— Может, мне навстречу пойти? — вызвался Савва.
— Нет, — остановил его Терешин. — Подождем еще. Неизвестно, какой дорогой пойдут они. Можешь разминуться с ними.