И вот теперь, уже в четвертый раз, Лиза опять ходила к Василевым. По реке ползла плотная зеленая шуга, чуть размягченная начавшейся оттепелью. Паромы уже давно были сняты, и Лиза едва упросила одного парня перевезти ее в лодке. Перемешивая веслом шебаршащие льдинки, парень спросил, какая нужда погнала ее в город по такой погоде. Лиза сказала ему, что такой нужды, как у нее, наверно, никогда и ни у кого еще не бывало. Парень глянул в ее наполненные слезами глаза и не стал больше расспрашивать. Сам предложил дождаться на том берегу, если она собирается ехать обратно. И дождался Весело помахал ей рукой, завидев издали, как она по крутому взвозу стала спускаться к реке. Лиза молча села в лодку. И молча толкнул парень лодку в движущийся лед. Он понял, что горе у этой женщины ничуть не полегчало. Какие тут могут быть разговоры?
По совету Клавдеи Лиза вызвала на крыльцо Степаниду Кузьмовну. Та, видимо, уже знала суть дела. Не стала даже долго слушать ее, заохала, завздыхала:
— Не знаю, девонька, что тебе и ответить, что ответить. Приедет Ванечка, с ним поговори, с ним. Он всему дому хозяин. А так — и не ходи лучше. Не растравляй ты нас. И, сохрани бог, до мальца бы это как не дошло, ему душу раздвоишь. А прислуга дознается — такой по городу звон пойдет, такой звон…
— Да вы тогда хоть посмотреть мне на сына дайте! — вскрикнула Лиза.
Степанида Кузьмовна завздыхала еще сильнее, приложила платок к глазам.
— Как дать-то? Ты сама сообрази: мать ему ты ведь непризнанная…
«Непризнанная мать…» Эти слова старухи запали Лизе в душу глубокой болью. Она их повторила, наверно, тысячу раз, пока шла к реке от дома Василевых, пока переплывала Уду, и вот все еще повторяет и сейчас: «Непризнанная…» А что, ну, что надо сделать, чтобы признали? Почему они не хотят признавать ее? Зачем им чужой ребенок, если родная мать просит, молит вернуть его?
Идя первый раз к Василевым, Лиза боялась другого: сам сын не захочет признать ее, он откажется пойти к чужой, незнакомой женщине, бедно одетой и в бедный дом: мальчик вырос в богатой семье и называет Ивана Максимовича отцом, а Елену Александровну матерью. Ведь он все понимает, он уже учится в школе…
Не так, не так раньше представлялось ей все! Но что можно сделать еще? Дождаться самого Василева? Люди говорят, он уехал в Иркутск устраивать свои дела. Там, говорят, голод большой и очень выгодно пошла торговля мясными консервами, надо открыть еще магазин. Откроет и вернется. А может быть, поедет и дальше еще, в Маньчжурию, во Владивосток. Там тоже, наверно, голод и хорошо идет торговля. Но все равно Лиза сразу пойдет к нему — только бы скорее вернулся он, — Лиза убедит его…. И тут же тяжелые сомнения сжали ей сердце. Кого она убедит? Человека, который сейчас в Иркутске из голодных людей себе выбивает наживу? В чем убедит? Пожалеть ее? Голодных он не жалеет — почему он ее пожалеет?
И по мере того как Лиза приближалась к дому, меся ногами холодный и мокрый снег, все более тягостные думы овладевали ею. Может случиться еще и так. Не отдадут ей сына. Когда же они наконец с ним где-нибудь встретятся, Борис, ее родной сын, взглянет на нее так, как глядела Елена Александровна, и скажет сквозь зубы: ’«Уйди. Чего тебе от меня надо?» А еще позже, когда он возмужает и станет помощником в делах Ивана Максимовича, или чиновником, или офицером — ведь он не будет рабочим! — и где-нибудь снова судьба сведет их, молодого сытого барина и ее, согнутую годами и тюрьмой женщину, — сведет как заклятых врагов… Лиза зябко поежилась. Да, тогда может случиться и так, что ее сын, ее Борис, пошлет мать снова в тюрьму. или станет бить по лицу так, как бил ее на допросе Киреев.
Нет, нет, она должна взять его к себе, пока он еще мальчик, пока отрава власти и денег не загубила его. Только бы скорее вернулся Иван Максимович, и только бы он допустил ее к себе, выслушал по-человечески, чтобы она все могла объяснить.
Добравшись до вокзала, Лиза заглянула в багажную кладовую. Если Порфирий еще на работе — дождаться его и вместе уйти домой.
Весовщик черной краской маркировал какие-то огромные тюки. Он поднял голову, не спрашивая, что нужно Лизе, махнул в сторону депо рукой:
— Ушел уже твой благоверный. Туда. Пожалуй, с полчаса будет.
— Получено сообщение: Алексеева с поста верховного главнокомандующего убрали, — сказал кто-то за спиной у Лизы. — Рабочие в депо собрались, обсуждают, как это понимать. С ними и супруг ваш.
Лиза повернулась. Сухой и длинный, сам как телеграфный столб, — телеграфист Нечаев. На днях он заходил к ним на заимку вместе с Порфирием, посидел недолго, и говорили они тогда ни о чем.
— Обсуждают? — с издевкой переспросил весовщик. — Самое это их дело. Дообсуждаются! Да при том еще обстоятельстве, что Алексеева вовсе и не убрали, а освободили по высочайшему указу.
— По пословице: «Что в лоб — что по лбу», — сказал Нечаев, сбивая немного на затылок свою форменную, с лакированным козырьком фуражку. — А рабочие сообщение обсуждают совершенно открыто. Кричат: «Ура Куропаткину!»
— «Ура»? — теперь уже с недоверием спросил весовщик.
— Да. Своими ушами слышал, — подтвердил телеграфист.
Он перебросился еще несколькими словами с весовщиком и догнал Лизу на платформе. Наклонился к ней.
— «Ура» и «дурак» звучат почти одинаково, — проговорил он. — Я не уверен, что именно кричали рабочие Куропаткину. Думаю, что для них хрен редьки не слаще. А я увидел вас, потому и зашел в кладовую. Прошлый раз вы обмолвились, что на работу поступить вам хочется.
— Очень хочется, — сказала Лиза. — Муж у меня зарабатывает совсем мало.
— Разговаривал я с начальником участка Игнатием Павловичем. Возьмет он вас. Только работа поденная и на зиму — пути расчищать после снежных заносов.
— Да это ничего, — обрадовалась Лиза словам Нечаева, — это ничего, что поденная. Все-таки работа.
— Тогда зайдемте прямо сейчас к нему в контору. Оставите прошение. Хотите?
— Господи! Да как же не хотеть! — воскликнула Лиза. И ей сразу стало как-то теплее от мысли, что на свете есть и хорошие люди, много хороших людей. И еще: что вернется домой она не только с горькой, но и с радостной вестью.
Они обошли длинное здание вокзала и повернули в переулок, где рядами вытянулись покрашенные в желтый, казенный цвет большие дома. Телеграфист шагал, немного косолапя и как-то смешно подшаркивая пятками. То и дело наклоняясь и заглядывая Лизе в лицо, он рассказывал, что жил раньше в Иланской, неплохо жилось, да вот пришлось переехать сюда — сложились так обстоятельства. Ну да ничего, он и к Шиверску привыкает, с людьми знакомится. Вот с ними, с Коронотовыми, например. И вообще много уже завел себе здесь друзей. А Лиза шла и думала: почему он такой разговорчивый? И какие же они с Порфирием для телеграфиста друзья? Все-таки он человек образованный, и жалованье, должно быть, получает хорошее, и руки у него белые, не намозоленные. Зачем он так настойчиво сводит знакомство с Порфирием, с нею? Нужно ли им это знакомство? Надежное ли оно?
Все, кто носил форменные фуражки с кокардами, Лизе представлялись людьми далекими от рабочих. И хотя Нечаев чем-то сразу располагал к себе — только нехорошо, что в лицо он все время заглядывает, — Лиза решила пока не быть с ним откровенной. Поэтому, когда телеграфист снова стал говорить о событиях в Маньчжурии, о смещении Алексеева и едко высмеивать Куропаткина, Лиза замкнулась. Говорила только что-нибудь очень неопределенное. Нечаев это заметил. Щелкнул снизу ногтем по козырьку фуражки и подмигнул Лизе:
— А Порфирий Гаврилович, оказывается, молодец…
— Почему? — невольно спросила Лиза.
— Спросите сами его, — еще более туманно отозвался Нечаев. И прибавил: — Да и вы тоже молодец. Ну, вот и контора.
Начальник участка, инженер, такой же молодой и сухощавый, как Нечаев, и, по-видимому, его хороший друг, принял Лизу приветливо. Дал ей лист бумаги, перо. Сам встал из-за стола, сказал:
— Садись, пиши. Умеешь? А что — я продиктую.