Но тут Иван Максимович дал маху. Сказался ли в нем недостаток смелости или избыток наивности, а может быть, и напрасный патриотизм — в этом он и сам путем не разобрался, — но он почему-то не решился через представителя «нейтрального государства» — Америки — сразу же провести несколько заманчивых деловых операций с японцами. А было можно. Спустил! И бросил свои якоря только на будущее. Да. Как говорится, и на старуху бывает проруха.
Сейчас все пугают революцией. Ну что ж, революция…
— Ванечка! — сказала ему Елена Александровна в первый же день его приезда, когда утихли восторги радостной встречи. — Ванечка, а какие ужасы мы тут без тебя пережили! Представь себе, на железной дороге была объявлена забастовка. Все стало! Совершенно поезда не ходили. И на нашей паровой мельнице рабочие тоже хотели забастовать, Ванечка, неужели произойдет революция?
— Видишь, Люся, революция, вероятно, произойдет, — Иван Максимович обнял жену за круглые плечи. Он привык к ее строю и образу мыслей: топить в пустых словах и восклицаниях все то, что не было для нее интересным, и, перескочив это неинтересное, в конце поставить серьезный вопрос. — Да, Люся, революция вполне вероятна. Но следует ли бояться ее?
Василеву хотелось вслух проверить себя, сложившиеся во время своей поездки новые представления о революции. А с кем еще так свободно можно поговорить, как не с женой?
— Революция не страшна? — переспросила Елена Александровна. — Тогда ты должен мне объяснить, Ванечка. Здесь все ее так боятся!
Он нежно улыбнулся жене.
— Надо быть умным.
— Я не понимаю!
— Взять от нее все, что полезно. Ведь во время революции не только режут, как тебя, наверно, пугал Густав Евгеньевич, — меняются права у людей.
— Ты — за революцию? — Недоумению Елены Александровны не было границ. Словно подменили ее мужа за эти три месяца. До поездки на Восток он всегда поддакивал Баранову.
Иван Максимович немного подумал, прежде чем ответить. Ему припомнились харбинские разговоры. Он с хитрецой скосил глаза на жену.
— Ты, Люся, хотела бы стать… губернаторшей?
— Боже мой! — заливаясь румянцем, воскликнула Елена Александровна.
— А почему? Ведь губернатор не богаче нас.
— Ну… Ванечка, я даже не знаю, что сказать, это так ясно.
— А при нынешних наших порядках, Люся, я никогда не смогу стать губернатором. — И он заторопился, увлеченный своей мыслью: — Дело, конечно, не в губернаторстве, я взял самый случайный пример. Но перечислять, Люся, кем я не могу стать в нашем государстве, куда сложнее, чем назвать, кем я могу быть. А могу быть я только купцом, заводчиком, фабрикантом. Ты понимаешь, Люся, ведь я по существу не имею вовсе никаких прав! Да, да. Или — почти никаких. Ну, состою членом нашей городской управы… Ей-богу, невелика же честь подавать советы Роману Захаровичу, как управлять нашим Шиверском! А влиять на управление всем государством я права лишен, потому что у нас самодержавие. Самодержавие, Люся! — Он многозначительно поднял палец. — Безраздельная власть царя-самодержца и с ним власть только некоторых дворян. А я не дворянин…
— Но ведь это было и раньше! И это, по-моему, нам совсем не мешало.
— Нет, Люсенька, давно уже мешало! Но раньше, признаться, я этого по-настоящему не понимал. Не вникал глубоко. А нынче все люди становятся умнее. Да, я тоже хочу стоять у власти! Самодержавие стесняет мое честолюбие! Но пока отбросим это в сторону. Оно мешает нам даже просто богатеть, расширять свое состояние. Чем? Как? Мы не сами составляем полезные, для нас законы — мы приспосабливаемся к тем законам, какие дает нам царь. А многие из них просто связывают нас по рукам и по ногам, Люсенька! Мы были бы, возможно, вдвое богаче, если бы я и другие купцы и промышленники имели бы больше прав. Если бы мы могли сами составлять и — где-то там, вверху — сами отстаивать, а главное — утверждать, полезные и нужные для нас законы. Вот в чем суть. Ты поняла?
— Да, теперь я поняла. Но как же стремиться к революции… вместе с рабочими? Они же вовсе не хотят царя!
Иван Максимович поцеловал ее в щеку: как хорошо она делает конечные выводы!
— Революция, Люся, — борьба за свободу. Свободы не хватает рабочим — не хватает и нам. Рабочие добиваются себе политических прав — я тоже хочу получить большие права. Но ведь это вовсе еще не значит, Люся, что я не хочу иметь царя, а свободу и права иметь точно такие, какие хотят иметь рабочие. Здесь каждому свое. А в борьбе есть что-то общее.
— Ванечка! Но как решительно ты говоришь! Откуда взялись у тебя все эти мысли?
— В поездке. Как много это значит — иметь широкое общение с умными людьми! Право, в особенности — когда сравнишь, кто здесь нас окружает. Да, Люся, я многому научился, многое совсем по-другому стал понимать. Я понял, что такое политика и чем она полезна деловому человеку. Конечно, это чрезвычайно сложно, — пальцами он коснулся висков, — и во всем мне сразу не разобраться, но, кажется, главное я уловил: самодержавие, такое как теперь, и нам мешает. Люся, я расскажу тебе одну вещь. В Иркутске на банкет по поводу юбилея какого-то самого обыкновенного чиновника пригласили и меня. Я отказался бы, но узнал, что едет даже сам Бревнов! Второв, Маркушев, Титов — все самые крупные купцы и заводчики.
— На банкет к маленькому чиновнику? — Муж рассказывал все время такие удивительные вещи, что Елене Александровне поневоле приходилось перебивать его вопросами. — Но это дорого стоит! Кто же мог дать такие деньги?
— Люся, банкет оказался ширмой. О заслугах чиновника почти и не упоминали, я даже не запомнил его фамилии. И он сам тихонько сидел в углу, пил водку.
Оказывается, люди собрались под благовидным предлогом просто для того, чтобы обменяться мыслями — примерно то, что я тебе говорил сначала. Да-а, там многое для меня открылось! Произносили речи Второв, Маркушев, какие-то интеллигенты и, как я понял, даже люди, очень близкие… к революционерам. Именно они выступали решительнее всех против самодержавия. И в конце банкета стало совершенно ясно, во всяком случае мне, что революционеры действуют в чем-то и нам на пользу, Люся! Потом пошли по кругу с подносом. Прохладительные напитки… Сбор в пользу чего-то такого неопределенного — вроде: пострадавшим от несправедливости, — но мне объяснили, что эти деньги пойдут, словом…
— Я уже поняла, Ванечка.
— Люди бросали кто сколько может. По трешнице, по пятерке, даже по четвертной, а Трифон Федотыч Бревнов положил сотенную.
— Ого!
— Я тоже положил сотенную, Люсенька. Не пугайся. Во-первых, важно было показать, что и я могу держать себя наравне с Бревновым, — это произвело впечатление. И, во-вторых, мне просто хотелось поощрить все то, о чем говорилось на банкете. Кстати, такие банкеты, оказывается, вошли в моду и устраиваются во многих городах…
Появилась кухарка, сказала, что ужин готов, и перебила их разговор.
Незваным гостем к ужину, первым прослышав о возвращении Василева из долгого путешествия, заявился отец Никодим. Ему не терпелось узнать военные новости. По случаю приезда хозяина стол ломился от всяческих питий и яств. Отец Никодим смиренно сидел в своем новом, только что сшитом кашемировом подряснике, алчными глазами разглядывал обильное и вкусное угощение, но лицемерно отказывался от вина и от сладкого, с хрустом ломал пальцы, расспрашивал, видел ли Иван Максимович в Маньчжурии живых японцев и верно ли, что у всех у них по-собачьи оскалены зубы.
Иван Максимович сказал, что пленных, живых японцев он видел много и что у солдат действительно по-собачьи оскалены зубы. У господ же офицеров, наоборот, весьма приятные улыбки.