Буткин опустил глаза, помолчал, и Лебедев увидел, как судорожно двинулся вверх и вниз его острый кадык.
— Вы знаете, что на этот адрес идет почта для Союзного комитетами вы меня мистифицируете, Лебедев, — сказал он наконец. — Зачем? Это не метод для разговора с товарищами по работе, по борьбе. Таких писем не было, уверяю. Конечно, я не могу дать гарантии, что их не перехватила охранка.
— Тогда дайте мне адрес Ленина, я сам напишу!
Буткин поймал руку Лебедева, мягко пожал ее.
— При всем уважении к вам, — проговорил он с мольбой, — сделать этого я не могу. Вы сами знаете: не имею права. Но если вы дадите мне письмо — оно будет послано…
Бесцельным становился дальнейший разговор, бесцельно было ждать возвращения Гутовского, если действительно его не было в Томске, и Лебедев в ту же ночь уехал обратно в Красноярск, даже не повидавшись с Крамольниковым. С ним он встретился несколько позже, когда тот в качестве агента Союзного комитета сам приехал в Красноярск — агитировать за всеобщую стачку. Лебедев передал ему привет от Арсения, рассказал о поездке в Томск и поделился своими сомнениями о Буткине. Крамольников слушал, поглаживая черные жесткие волосы, спадавшие ему на лоб. Сквозь круглые очки в роговой оправе внимательные, молодые глаза Крамольникова казались особенно большими и словно видящими все насквозь.
— Знаешь, Егор, — сказал он, когда Лебедев закончил (вой рассказ, — Буткин, конечно, завзятый меньшевик, и человек он поганый, неискренний. Но все же он социал-демократ и выполняет поручения Союзного комитета.
— Который весь забит меньшевиками, — вставил Лебедев.
— Ну, а что же делать? В нашем глухом, тяжелом подполье, и при нашей организационной неустроенности нам разделиться не так-то и просто. Тем более что есть надежды на Третий съезд, который заставит их подчиниться политической линии большинства. А пока будем бороться: в какой-то степени — вместе с меньшевиками против самодержавия, а в полной — против идей меньшевизма. Невозможно в России сделать одновременно две революции: одну по-ленински, а другую по ренетам меньшевиков. Ведь они тоже стремятся к революции Какой — это другое дело. Но им не скажешь: «Отойдите вовсе прочь, мы сделаем революцию одни, без вас’ И даже если сказать — все равно они будут работать на параллелях с нами. То есть, вернее, мешать нам. И тем сильнее, чем резче будут наши разногласия. Нет, Егор, я все же думаю, что Третий съезд решительно улучшит положение внутри партии и слова «новоискровец», «меньшевик» у нас исчезнув из обихода. Будет единая воля, мысль! Будем ждать съезда. А что касается Буткина… Ну да, он меньшевик, и даже один из самых дрянных меньшевиков. Но все же не предатель. Это исключено.
— А у меня, Григорий, сложилось твердое убеждение, что Буткин у Козинцова сидел где-то за дверью, и если бы я решительно не заявил, что до перевязки не скажу ни слова, Козинцов устроил бы нам очную ставку.
— На интуицию мы не имеем права полагаться, — возразил Крамольников, снимая очки и растирая пальцами переносье, — а прямых доказательств, что Буткин в тот день был тоже арестован, нет никаких.
— Мне удалось узнать: через день после моего побега он заходил опять к Фаине Егоровне. И обо мне ее не спрашивал.
— Зачем бы он стал спрашивать?
— Если он не знал, что я арестован и бежал, а квартира Фаины Егоровны провалена, он мог бы спросить ее.
— Не обязательно. Это уже мнительность.
— И его самого не захватили там. А ясно, что квартира Фаины Егоровны все время под наблюдением.
— У жандармов могут быть свои расчеты.
— Не знаю. Но у меня из всех мелочей поведения и его и Козинцова складывается одно: Буткин в тот вечер тоже был арестован.
— Во всяком случае сам он это решительно отрицает.
— Он отрицает и получение писем от Ленина и Крупской.
— Допускаю, что они действительно могли быть не получены. Не все из-за границы доходит до нас.
— Если бы их перехватила охранка, она по адресу «Пойзнер и Нови» уже добрались бы и до Буткина и до Гутовского.
— Это резонно. Но из этого следует прежде всего, что комитету нужно немедленно переменить адрес для переписки, а Буткину и Бутовскому быть осторожнее. Письма же могли и просто не дойти.
— Я убежден, что и Гутовский тогда был в Томске, но Буткин заведомо пришел вместо него.
— Гутовского и сейчас нет в Томске, а уехал, по моим расчетам, он, правда, как раз в день твоего приезда.
— Может быть уже после моего приезда?
— Это установить невозможно. Не надо быть настолько сомневающимся. Буткин страшно был обижен тобой.
— Он все время вертит хвостом, этот друг Гутовского, которому, кстати, я тоже ни на грош не верю, — упрямо сказал Лебедев.
— Правильно. Гутовский уже два раза показал себя с самой невыгодной стороны. Но он нашел своим поступкам убедительные объяснения. В конце концов, он сидел в тюрьме. Бежал оттуда. И сейчас он горой стоит за Третий съезд. Люди ему доверяют.
— Ладно. Ну, а ты, Григорий, ты-то сам ему веришь? — в упор спросил Лебедев.
Крамольников улыбчиво шевельнул своими толстыми, обветренными на морозе губами. Надел очки. И снова глаза у него стали особенно большими и глубокими.
— Как ты, интуитивно доверяю мало, — сказал он с прямой откровенностью, — но доказательств у меня нет. II потому, как агент Союзного комитета, я точно выполняю его поручения. Но твои сомнения начинают беспокоить и меня. Я подумаю хорошенько.
Их разговор перешел на «технику». Лебедев сказал, что все готово и крайне нужен человек. Хотя бы один. Второй скоро приедет. Крамольников перебил:
— Это обещаю: вернусь в Томск, и через два дня у тебя будет абсолютно надежный человек. Степан Дичко. Мужик сильный, катать вал может хоть круглые сутки, привык. А наборщик из него неважный. Грамота невелика.
— Наборщик приедет превосходный, — сказал Лебедев. — Скорее присылай своего Дичко. Пока начнем с ним работу вдвоем.
Крамольников уехал и точно через два дня к Лебедеву явился Степан Дичко. Свой приход он ознаменовал тем, что, потянув дверь, заложенную на крючок, выдрал крючок из косяка, как говорится, с мясом. А когда Мотя его попрекнула, Дичко удивился:
— Та я ж думал, что это морозом дверь прихватило! — И на его крупном, немного рябом лице отразилось такое искреннее и глубокое сознание своей вины, что Моте не ругать, а утешать пришлось гостя.
При отменно большом росте, казалось ему бы иметь и крепкий бас, нс говорил Дичко мягким певучим тенорком, иногда сдваивая шипящие согласные.
— А ччерт его знает, страхом прижметь, так спрячу, — сказал Степан, зажимая в кулак свой мясистый нос, когда Лебедев спросил, сумеет ли он, если это понадобится, быстро убрать в тайник всю «технику», хватит ли сил у него.
— Ты разве трусливый, Дичко?
— A-а! Да кто же из людей не трусливый бывает? Ноги дрожжать у меня, а головы-то я не теряю.
На следующий же день Лебедев вместе с ним выпустил изобиловавшую опечатками и перевернутыми буквами первую свою прокламацию. Что поделаешь: ни тот ни другой набирать не умели, хотя до седьмого пота добросовестно бились над набором всю ночь. А выпустить листовку хотелось быстрее.
— А тот первопечатник, Иван Федоров, печатал совсем не лучше нас, — заявил Дичко, восхищенно расправляя на широкой ладони еще мокрый оттиск прокламации.
Дичко прописался в полиции как человек без определенных занятий. Соседи знали, что он ждет жену свою Перепетую. А пока сам ходил на базар, покупал себе квашеную капусту, головизну, и сам варил щи. У соседей Степан брал молоко, жаловался:
— Баба моя, ччерть бы ее побрал, такая жжадюга. В дом к себе, боже спаси, не пригласит человека и сама не пойдет ни к кому. Нелюдимка. От жженился, так жже-нился я!
— Так зачем же ты женился на ней, Дичко?
— О! Из себя-то Перепетуя ладная, красивая, а потом — семечками она торговала. Думал, капитал с ней наживу.