И зачастил, просительно, любовно-ласково:
Замер, замер в нетерпеливом ожидании и, не сдержавшись, напрямик ахнул:
Анюта сидела на диване, слушала, слегка поеживаясь от ласково-щекочущего баса. И когда он закончил, так же как начал, вздохом, свободным и широким, только без слов, она поднялась и зажмурилась в восторге.
— Вот это замечательно! Настоящая, русская… Ольга Петровна шутливо добавила:
— Как жаркая баня с холодным квасом и свежим березовым веником.
Анюта все еще была где-то там, в мире чудесных звуков, покачивала головой и шептала:
— Ой, хорошо, до чего же хорошо это…
Потом она сама выбирала и ставила пластинки: и «Коробейников», и «Метелицу», и «Тройку», и «Светит месяц». Наткнулась на вальс «Весенний сон».
— Пойдем потанцуем, Алеша?
И потащила его в зал, где свету только и было, что от лампы, горевшей в комнате Ольги Петровны. Танцевала Анюта очень легко. Алексею Антоновичу казалось, что не он держит ее, а Анюта ведет его за собой. Он давно не танцевал, с самых, пожалуй, студенческих лет, а с Анютой вообще впервые, и теперь удивлялся той необычной, волнующей радости, какую доставлял ему танец. Он видел глаза Анюты, живо блестевшие в полутьме, чувствовал на плече мягкую и в то же время сильную руку, иногда дыхание у щеки. И стены комнаты словно раздвигались перед ним, он уносился вместе с Анютой куда-то па порывы Вознесенской горы, где голубое небо и серебряные перья облаков, а внизу розовым туманом стелются цветущие рододендроны, а еще ниже плещется в берег прозрачной волной река. Боже, боже, как далеко это начало любви! И как хорошо, что любовь бесконечна…
Вальс оборвался. Ладонь Анюты скользнула по руке Алексея Антоновича.
— Алеша, ты знаешь, я устала… И голова с непривычки у меня закружилась.
Он отвел ее в комнату матери, бережно усадил на диванчик, сам сел рядом. Анюта, побледневшая, закрыла глаза, веки у нее вздрагивали и полные губы слегка шевелились.
— Нюта! Тебе плохо?
Не открывая глаз, она нашла руку Алексея Антоновича, пожала.
— Нет… Мне очень хорошо, Алеша.
Ольга Петровна встала, собрала в стопку пустые тарелки.
— Алеша, я пойду на кухню, приготовлю чай. А вы пока посидите, поскучайте одни. У нас почему-то страшно медленно стал кипеть самовар. — И радость матери, безграничная радость матери была в ее голосе. Она ушла какой-то несвойственной ей торопливой и словно летящей походкой.
Анюта повернулась к Алексею Антоновичу, колени их столкнулись.
— Алеша, ты не забыл… Марью-непомнящую? — прерывисто спросила она. — Я ведь тоже теперь… имя свое потеряла.
Алексей Антонович схватил ее руки, стал целовать. Ах, как смешны, как пусты были его страхи, сомнения!
— Никогда. Никогда! Нюта… Разве я забуду?
— Сядь ближе… Только молди, Алеша. Молчи… Не говори ничего… Не надо.
Стучал маятник старинных часов за стеной. С улицы сквозь закрытые ставни глухо пробивались звуки трещотки ночного сторожа. Слышно было, как на кухне бурлит и плещется кипящий самовар, как позванивает стаканами, бесцельно их переставляя с места на место, Ольга Петровна, как запечный сверчок поет свою песню. Иногда со стороны станции доносились резкие вскрики паровозных свистков. Все жило, все было в движении, все заявляло о себе громкими или тихими звуками. Только счастье оставалось безмолвным. Потому что большое счастье всегда безмолвно.
…Анюта погладила волосы Алексея Антоновича.
— Милый… — тихонько проговорила она.
И быстро отняла свои руки.
— Нюта, не уходи… Хотя немного, совсем немного еще…
— Прости, милый, — Анюта поцеловала его в губы и сразу же отстранилась. Закричала звонко и весело: — Ольга Петровна, где же ваш чай? Мы здесь просто умираем от жажды.
Поднялась и убежала на кухню. Не позволила Ольге Петровне, сама принесла распевающий на все лады самовар. Глазами показала Алексею Антоновичу на граммофон.
— Алеша, поставь пожалуйста его на место. Теперь он уже лишний.
Ольга Петровна нарезала сладкий пирог, разлила чай.
— Анюточка, тебе со сливками или с вареньем?
Та закусила губу, озорно повела глазами, потянулась одной рукой к варенью, а другой к фарфоровому сливочнику.
— Хочется и того и другого. Можно? — И вдруг, будто обжегшись, отдернула обе руки. — У меня теперь правило: когда хочется, чтобы сразу исполнилось два несовместимых желания, — следует отказаться от обоих. Я буду пи!ь просто с сахаром.
— Нюта! — воскликнул Алексей Антонович, пододвигая к ней вазочку с вареньем. — Но ведь это клубничное! Твое любимое.
— Ничего не поделаешь, приходится и от любимого отказываться. — И протянула руку к неубранной еще бутылке из-под кагора. — Не осталось ли здесь хотя бы три капельки? Каждому по капле. Мне хочется провозгласить еще один тост. Есть, есть! Даже больше, чем по капле.
Сияя, Алексей Антонович подставил рюмки. Анюта налила вино.
— На донышках. Ну ничего, все же не пустые, — сказала она и подняла рюмку, по-прежнему не гася на лице своей озорной улыбки, хотя какая-то мгновенная боль и отразилась у нее в глазах. — Итак, Ольга Петровна, Алеша, я прошу выпить… за мой отъезд.
Алексей Антонович побледнел.
— Это неправда! Не может быть, Нюта… — Он искал ответа у нее на лице: вот эта милая, озорная улыбка сейчас расцветет еще больше, все обратится в шутку, и уходящее счастье вернется снова.
Но губы Анюты горько дрогнули, и она не сразу смогла выговорить:
— Правда. Я уеду с поездом, который проходит здесь в половине второго ночи.
— Почему? — тоскливо спросила Ольга Петровна. — Я думала, Анюточка, теперь ты останешься с нами уже навсегда.
— Мне следовало проехать мимо, — сказала Анюта, опуская свои длинные черные ресницы, чтобы никто не заметил, как повлажнели ее глаза. — Но в такой день я не смогла сделать этого. И не могла вообще не повидаться с вами.
— Нюта! Почему ты не хочешь остаться?
— Хотя бы даже потому, Алеша, что я теперь не Анна, а Перепетуя. Та самая, которая носит такие вот платья, — Анюта провела рукой по частым складочкам кофты, — и которая торгует семечками и кедровыми орехами.
— Но ведь Елизавета Коронотова живет же здесь! В своей семье. А она, как и ты, вышла из той же тюрьмы. Нюта, зачем же снова нам разлучаться? Это невозможно. Мы должны быть вместе. — Алексей Антонович вскочил и, словно боясь, что Анюта уйдет, не ответив на самое главное, положил ей руки на плечи.
— Вместе? А как? — глядя снизу вверх на него, тихо спросила Анюта.
— Повенчаться. Стать мужем и женой! И ты уже сейчас должна остаться у меня.
Анюта покачала головой.
— Оставить наше священное дело, оставить своих товарищей, Алеша, я не могу. В этом теперь вся жизнь моя. Не станет этого для меня — не станет и Анюты. — Она, все более овладевая собой, усмехнулась — Тогда останется только эта вот Перепетуя Дичко, торговка семечками. И не только по паспорту.
— Нюта, но я ведь тоже…
— Я знаю, Алеша, все. Милый, спасибо тебе, что эта рука для меня не чужая, — она погладила руку Алексея Антоновича, все еще лежащую у нее на плече. — И все же я не могу остаться с тобой, потому что комитет партии мне сейчас поручил такую работу, где я буду пока одна, или все равно что одна. Такая уж моя специальность. — Она опять чуть-чуть улыбнулась.