Сперва оберегая, а потом сознательно направляя Алексея Антоновича на путь благородной революционной борьбы, она никак не могла погасить, истребить в себе это чувство тоскливой тревоги за судьбу сына. Ольга Петровна понимала, что силы в борьбе еще очень неравные и путь к победе — непременной, безусловной — пройдет обязательно через большое человеческое горе. Коснется оно ее снова или станет уделом других жен, матерей? Себя она приготовила к любым испытаниям…
Ольга Петровна сидела за неприбранным праздничным столом, чутко прислушиваясь к шорохам улицы, слабо пробивавшимся сквозь закрытые ставни. Глухо тикал в соседней комнате маятник часов, и казалось, острием своим он царапает ей сердце. Она бы встала и остановила часы, если бы не суеверный страх, что часы останавливают, когда в доме покойник. Ольга Петровна внушала себе, что тревога ее совершенно напрасна: Алексей проводит Анюту и вернется. И тут же ловила себя на мысли, что боится она вовсе не этой ночи. Что бояться ее? В городе тихо, спокойно. Боится она утра и всех дней, которые после этой ночи начнутся. Час назад в жизни их троих — сына, Анюты и ее — начался новый большой перелом, больший, чем были до этого все другие. Этот перелом продолжается и теперь — где-то на вьюжных улицах города или, быть может, на оледеневшей вокзальной платформе. Разговор с Анютой, прощание с ней — это для него окончательный выбор пути. Неужели у Алеши не хватит мужества? Боже мой! Почему она сидит здесь, не пошла вместе с ними? Впрочем, нет… Нельзя и теперь все время вмешиваться. Сын должен сам собрать свою волю.
Она услышала привычный легкий стук и поспешила к двери, чувствуя, как сразу холодом налились у нее кончики пальцев. Но встретила сына Ольга Петровна, как всегда, спокойная и даже чуть улыбающаяся.
— Ты уже вернулся, Алешенька? Как незаметно пролетело время! Я даже не успела прибрать со стола. Но это, пожалуй, и кстати. Ты, наверно, продрог и выпьешь стакан горячего чая? Сейчас я подогрею.
— Спасибо, мама, я лучше лягу в постель. Там я быстрее согреюсь.
Как ни нажег холодный ветер лицо Алексею Антоневичу, было оно какое-то измученное.
— Хорошо. Ложись, Алешенька. И верно, время позднее. — Выдерживая свой свободный, непринужденный тон, она спросила: — Ну, как ты проводил Анюту?
Она знала, что причиняет боль сыну, видела по его лицу, что прощание с Анютой было тяжелым, но не спросить не могла. Нельзя без конца щадить.
— Анюта легко одета, и кажется, прозябла еще больше, чем я. — Алексей Антонович помолчал, растирая ладонями щеки, и добавил — Она не позволила проводить ее до самого вокзала, и я не знаю, как удалось ей сесть в поезд. — Заметив смятение, промелькнувшее в глазах матери, Алексей Антонович поспешил объяснить — Она сочла, что так безопаснее.
Это был не тот ответ, который боялась услышать от сына Ольга Петровна. Но зато он явно был написан у его самого на лице. Значит, непоправимое все же случилось. Алексей владеет собой. Надо ли сейчас еще испытывать его волю?
— Будем надеяться, что Анюта доедет благополучно, — сказала Ольга Петровна, собрав все силы, чтобы выдержать свой ровный тон, и слегка подтолкнула сына в плечо. — Иди и отдыхай, Алеша.
В разных направлениях они пересекли темный зал и остановились каждый у двери своей комнаты. Ольга Петровна рукой приподняла портьеру, и свет широкой, яркой полосой упал на противоположную стену зала, возле которой стоял комод, уставленный разными безделушками и табунком из семи алебастровых слоников, приносящих семейное счастье.
— Который час, мама? — спросил Алексей Антонович, держась за ручку двери и не решаясь ее толкнуть. Там ожидала его ночь одиночества.
Ольга Петровна взглянула на циферблат стенных часов.
— Пять минут четвертого, — ответила она немного удивленно. Сын никогда не спрашивал ее о времени.
— Я отдал свои часы Анюте, — сказал Алексей Антонович, уловив недоумение в голосе матери.
Ей сразу сделалось как-то легче. Может быть, она сама себе зря внушила ненужные страхи?
— Очень хорошо сделал, Алеша. Мы ведь совсем забыли о подарке для нее. — И, несколько успокоенная словами сына, смелее спросила: — Что же тебе сказала Анюта на прощанье?
Рука у него непроизвольно толкнула дверь. Он отступил за порог, в полутень…
— Анюта сказала… что мне надо больше владеть собой… Спокойной ночи, мама.
— Алеша…
— Не тревожься, мама. Я буду спать сегодня очень хорошо. Пожелай мне приятного сна.
— Спи спокойно…
Алексей Антонович притворил дверь за собой, зажег лампу, откинул одеяло на постели, поправил скрипнувшие под рукой пуховые подушки и отошел к столу. Тяжело опустился в кресло, уставившись на желтый огонек лампы и потирая подбородок.
«Ты раскис… Ты готов погубить сейчас все, чтобы удержать свое счастье… Но тогда не будет оно счастьем, не будет… Я должна это сказать… Должна…»
— И все же, как это жестоко…
Он просидел в кресле неподвижно, пока в лампе не выгорел весь керосин. Часы за стеной пробили восемь ударов. Пора было собираться на службу.
24
Анюта приехала в Красноярск ранним морозным утром. Лебедев описал ее приметы. Дичко, как подобает покорному мужу, встретил Анюту на вокзале. Подошли они к дому Даниловых, переругиваясь на всю улицу, и после, днем, Степан несколько раз выбегал на крыльцо, а Перепетуя выкрикивала вслед ему гневные тирады. Соседи только покачивали головами:
— И вправду не баба, а чертушко.
Никто не пришел поздравить их с новосельем, никто не заходил к ним и потом. Перепетуя сразу же завела злющего цепного пса и поселила его в сенях флигеля. Едва посторонний открывал калитку, пес уже поднимал неистовый лай и, выбежав из сеней, устрашающе грыз железную цепь. Теперь даже к Даниловым люди стали заходить реже.
— А что, сорвется эта зверина с цепи и растерзает в клочья.
Сутки во флигеле теперь текли по установленному распорядку, однообразному и утомительному. Со второй половины дня Анюта бралась за набор, Степан готовил обед. До приезда своей «жены» он порядком понаторел в этом. Потом далеко за полночь Дичко катал по рельсам тяжелый вал, Анюта накладывала бумагу и снимала отпечатанные листки. А утром Мотя вешала корзины с семечками на коромысло и уходила «торговать». Под семечками лежали прокламации. Будто погреться и отдохнуть, Мотя заходила в условленный дом, выкладывала листовки, а семечки стаканом бойко распродавала на базаре.
— Быстро эта чертушка Матрену оседлала. — переговаривались соседи. — Свои ножки уже и не хочет трудить.
Запасы товара свирепая Перепетуя пополняла оптом, раз в неделю покупая по три куля семячек, которые ей привозили на лошади свои же люди.
Работы было чудовищно много. Каждое утро Лебедев сдавал в набор новые листовки. А их требовалось все больше и больше. Писались специальные прокламации для железнодорожников, для городских рабочих, для. солдат, едущих в Маньчжурию, для раненых и искалеченных, которых везли из Маньчжурии, для крестьян, для интеллигенции. И общие, обращенные к любому. Они так и назывались: «Ко всем!» Часто приходилось перепечатывать и размножать брошюры Союзного комитета, попадавшие в Красноярск всего лишь в нескольких экземплярах.
Полиция и жандармы бесились, приходя в отчаяние qt бесплодной борьбы с этим непрекращающимся потоком нелегальной литературы. И было отчего. Дважды до основания они разрушали в Красноярске подпольные Организации партии, уничтожали и типографии. И вот она возникла опять, уже в третий раз. Снова гудит набат ее революционных призывов. И сколько ни бьются ищейки полковника Козинцова, не могут сделать ничего.