— Забрать-то, может, и не заберут, — заговорил Савва. — А надо, чтобы, вправду, это слово горело только одно и вокруг него постороннего ничего не было. И не смыть бы, не стереть его никому. Веруська, пойдем поглядим тот утес…
Даже лежать на нем, вытянув вперед голову, и то было страшно. Стоило в темноте поискать глазами подошву утеса, и сразу представлялось, что вся скала опрокидывается, падает вниз, на острые верхушки сосен, растущих на длинном сыпучем откосе. Савва привязал камень к концу бечевы, велел Вере спускать его понемногу, а сам, выдвинувшись так, что не только голова, но и плечи нависли над пропастью, стал следить за ним.
— Так я и думал. Даже больше, чем на две сажени от уступа относит. Повиснуть на бечеве, так все равно до стенки кистью ни за что не дотянешься, будешь в воздухе крутиться, как пескарь на удочке.
— Пойдем лучше обратно к нашему утесу. Зря я тебя отговаривала…
Камень размеренно покачивался в пространстве. Савва слегка потянул веревку к себе, и камень закачался сильнее…
— Интересно, — проговорил Савва и дернул веревку еще.
Камень описал полукруг и сухо щелкнул о выступ утеса.
Савва отполз от края, сел, свернув ноги калачиком, взволнованно поглядел на Веру.
— Ты знаешь, — медленно сказал он, — ты знаешь, Веруся, а я заберусь на этот уступ, и даже очень просто.
Он вскочил и стал торопливо закреплять конец бечевы за ствол ближнего дерева. Вера подползла к обрыву, заглянула вниз, на все еще раскачивающийся камень, и зажмурилась.
— Ой, Саввушка… Как же ты хочешь? Опоры-то у тебя не будет совсем никакой.
— А ты? — совершенно серьезно ответил ей Савва.
— Ну не смейся. Чем я помогу?
— Увидишь.
И Савва пошел в лес, отыскал крепкую толстую валежину, отсек от нее бревнышко и подкатил к кромке обрыва.
— Это у нас вместо блока будет, чтобы веревка не терлась. Еще краской, как маслом, подмажу. Получится прямо шик, одно удовольствие.
Он балагурил с напускной беззаботностью, а сам между тем проворно готовился к спуску: увязывал в один сверток бидон и кисти, обводил бечеву вокруг сосны с таким расчетом, чтобы можно было ее отпускать помаленьку — «стравливать», показывал Вере, как это делается и каким способом можно быстро и накрепко зажимать веревку.
Девушка послушно выполняла все, что подсказывал Савва. Она тоже пробовала шутить, но веселые слова никак не шли с языка и губы были точно склеенные.
Понемногу занимался рассвет. Обозначились дальние цепи гор, становились видны Мольтенский луг и острова, между которыми перед городом раздробилась Уда.
— Надо поторапливаться, Веруся, выруби-ка мне поскорее легкий шестик.
Она с топором побежала в лесную чащу, а Савва обмотался веревкой так, чтобы на ней можно было повиснуть, даже не придерживаясь руками.
— Вот я и готов, — объявил он, принимая от Веры тонкий и длинный шест и беря его на локоть, как пику. — Сяду сейчас на рысака и поскачу воевать с царем. Поглядим. у кого пики острее. Ты прислушивайся, Веруся, свистну, — закрепляй бечеву намертво.
Девушку била дрожь. Она стояла, ощупывая пальцами сосну, будто не доверяя дереву, выдержит ли оно, когда над пропастью повиснет Савва. Платок у Веры сбился на плечи, и растрепавшиеся волосы спускались ей на лоб, лезли в глаза. Она отводила их тыльной стороной ладони.
Савва вдруг расхохотался.
— Ну чего ты? — устало спросила Вера. Ей надо было еще копить и копить силы в себе, а он дразнит. — Саввушка, ты не смейся.
Он подошел к ней, нагнулся и шепнул на ухо:
— Знаешь, а ты сейчас ни дать ни взять чумазая и сердитая Верка. Помнишь, с корзиной в лес за грибами бежала? В тот день, как я приехал.
— Ну, помню, — пасмурно улыбнулась она. — Медведь деревянный!
Савва стоял в нерешительности. Очень хотелось назвать Веру самым нежным, самым ласковым, давно уже для нее придуманным словом. Никогда еще такой близкой и такой хорошей она не казалась ему. Но разве просто сказать это слово именно сейчас, в страшной спешке, когда он не может выговорить его вот уже целый год? И надо ли? Ей-богу же, Веруська и так все понимает!
— Ты не бойся, — сказал он наконец. — Ну не бойся.
— А я и не боюсь, — презрительно опуская вниз углы губ, ответила Вера, хотя плечи у нее по-прежнему все — еще подрагивали. И чтобы оборвать дрожь, закричала на Савву: — Чего же ты ждешь? Вон зориться уже скоро начнет…
Он отошел к обрыву, лег на живот и, придерживаясь руками за туго натянутую веревку, свесил ноги.
— Очень даже интересно. Никогда еще на воздухе стоять не приходилось, — говорил он, а сам чувствовал, как и у него что-то холодеет внутри. — Ну-ка, Веруся, малость потрави бечеву.
Теперь он опирался на локти, и над кромкой утеса были видны только его плечи и голова.
Небо постепенно становилось все светлее и светлее. Над вершинами сосен показался тонкий рожок белого, как бумага, месяца..
— Поехали! — решительно сказал Савва, беря, в правую руку свой шест, а левой отталкиваясь от камня. — Трави, Веруся. У-ух, ты!..
Исчезла и голова.
Медленно и равномерно ползла по бревну веревка. Вере казалось, что она вытравила уже несколько десятков сажен, а Саввиного свиста все еще не было слышно.
В березничке на Мольтенском лугу затоковал тетерев. Подумать только, вся земля в зелени, а этому никак неймется. Где-то дальше еще, в болотной низине, серебряно-чистыми голосами закурлыкали журавли. На утренней зорьке всегда бывают звуки такими чистыми. Даже гудки паровозов становятся мягкими и певучими…
Вера вдруг подумала, как теперь о них дома тревожится мать. До чего же неладно, что крадучись они ушли. Надо было придумать что-нибудь, по-честному отпроситься. Как теперь объяснить родителям, почему они с Саввой дома не ночевали? И эта забота постепенно отвлекла Веру от навязчивой мысли, что Савва может разбиться.
Время от времени со страхом поглядывая вниз, Савва крутился на веревке. Перед ним то проплывала желтая стена утеса, то веселой зеленью блестел Мольтенский луг, то серебристо мерцали бурливые перекаты Уды. Прямо под ногами внизу росли какие-то кусты, но какие именно — тальник, боярка или черемуха, — с такой высоты разглядеть он не мог. Вначале Савва часто дотрагивался рукой до холодного камня, потом утес стал отходить все дальше и дальше, и только своей «пикой» Савва едва мог достать до него.
Но вот и уступ на утесе. Он, оказывается, достаточно широк, чтобы стоять на нем и даже ходить, как по балкону вдоль каменной стены. Но как перенестись туда? Не пробежишь по воздуху трехсаженное расстояние! Однако пора… Савва свистнул.
Он дождался, когда веревка повернет его лицом к скале. Вытянул шест, легонько оттолкнулся и сразу закачался, то отдаляясь, то приближаясь к утесу. Выбрав момент, он оттолкнулся сильнее. Небо сразу побежало вниз, а Мольтенский луг стал прямо перед глазами. Потом они поменялись местами, и, удивительнее всего, Савва увидел испуганное лицо Веры, никак не понимая, откуда же оно взялось. Савва качался на веревке и выписывал в воздухе сложные круги, а размаха все не было достаточно, чтобы подбросить его на уступ. И тогда он оттолкнулся в третий раз, наддал, как наддают, разгоняя качели. Его понесло от утеса легко и быстро, свежий воздух холодил щеки, а потом с такой же стремительностью бросило к скале. Савва подогнул колени и в тот миг, когда плечо его коснулось камня, выпрямил ноги и встал на уступ. Сила инерции едва не сбросила его с обрыва, но, потоптавшись в каком-то нелепом танце, он все же сумел удержаться.
— Саввушка!.. Ты не расшибся?
Он поднял голову. С обрыва на него глядело страдающее лицо Веры. Вот, оказывается, где оно перед ним промелькнуло.