Все рассчитали они с Настасьей. На три года нужен ему миллион. И если батя похлопочет как надо и где надо…
— Десять лет за Ивана хлопотал не переставая, — уныло сказал Баранов, — в круг знакомства большого ввел. А теперь он — «мы сами с усами». Попробуй, утопи его.
Петруха жесткими пальцами стиснул Баранову колено.
— А я с тобой породнился, чтобы ты меня топил, а дружка своего, Василева, поддерживал? Двоим, батя, как ни верти, нам с ним тесно.
— Ладно, насчет кредита тебе я похлопочу, — кряхтя, согласился Баранов. — Только миллион хватанул ты очень уж здорово.
— Бейся за миллион, остановись на восьмистах.
И они занялись обсуждением деловых подробностей…
Киреев выпил стакан густо-черного чая и в глазах у него посветлело. Но мысль работала туго. Ища предмет для разговора с Настасьей. Киреев забирался в неимоверные абстракции. Однако Настасья рушила всю его словесную городьбу каким-нибудь очень простым вопросом. Тогда он стал говорить о своей безграничной преданности престолу, о том, что это. так сказать, высокое веление души каждого порядочного человека, что так называемая жизнь хотя и принадлежит ему, но в то же время она принадлежит прежде всего государю-императору… Настасья насмешливо перебивала:
— Вы хорошее жалованье получаете, Павел Георгиевич?
И он не знал, как ему на это ответить: по-прежнему в приподнятых и туманных словах или просто, как деревенской бабе, назвать сумму. С деревенской бабой ему бы и вообще не под стать разговаривать, но она была дочкой Баранова и женой Сиренева. Сидела рядом с ним, из-под шелкового платья выставив ноги, обутые в сапоги — правда, шевровые, — а в ушах болтались тяжелые золотые серьги с брильянтами. Она стала ему показывать свой петербургский альбом, где была снята этакой приглаженной и припомаженной девицей, и тут же, кликнув стряпуху, чтобы та убрала со стола, мимоходом бросила ей такое словцо, каким сам Киреев называл только очень провинившихся жандармов.
Тогда он попробовал заговорить о пельменях, стал нахваливать кулинарные способности хозяйки. Настасья, с каким-то оттенком снисходительного сожаления к наивности Киреева, ответила:
— Этим Варвара у меня занимается. — Прошла по комнате своей грузной походкой и от окна спросила: — Павел Георгиевич, а кто были те люди, которых на Алтае мужики подожгли и разграбили: землевладельцы-дворяне или просто богатые крестьяне?
Киреев сказал, что это были совершенно такие же крестьяне, как и уважаемый хозяин дома, и что они тоже нанимали работников, имели много пашни, скота и даже, может быть, несколько меньше, чем Петр Иннокентьевич…
— …и потому, так сказать, будьте осторожны и вы.
По широкому лицу Настасьи пробежала недоверчивая усмешка. Закачались брильянтовые серьги в ушах.
— Не пугайте, Павел Георгиевич! Мы себя до этого не допустим!
В кухне с тонким звоном упала на пол и разбилась какая-то стеклянная посуда. Настасья сразу налилась гневным румянцем и, не извинившись перед гостем, тяжело зашагала туда. Киреев, довольный тем, что отпала мучительная необходимость разговаривать, когда страшно хотелось спать, пошатываясь, поднялся и поспешил выйти на воздух.
Над землей низко лежали неподвижные тучи, было застойно и глухо. Голова у Киреева сладко кружилась. За воротами громко разговаривали Баранов и Петруха.
— С этой мелкотой я и один управлюсь, — с презрением бросал слова Петруха. — Сыромятники! На гужи только их товар. А я подошву, полувал, юфть, хром выпускать стану. Все в одни руки возьму. Я тебе говорю: не они мне помеха.
— Ну, ты подумай сам, милочок, — с неудовольствием возражал Баранов, — как я теперь губернатора поверну против него, когда он сам вошел уже в приятели к губернатору? Я сказал — за тебя похлопочу, а Ивана брать на рогатину трудно мне. И что ты на него так взъелся? Когда на мукомольном деле вы оба столкнулись, это понятно. У тебя мельницы, и у него тоже. Прямая конкуренция. И что ты его мельницу по сути дела на замок замкнул — одобряю. Заставил его вальцы ставить…
— А я уже сам вальцовку завожу и из мукомолья Василева прежде всего вышибу, — уверенно, коротко бросил Петруха.
На поставках интендантству ты ему ногу подставил — это тоже понятно, — будто не слыша слов зятя, с прежним спокойствием продолжал Баранов. — Иван торгует салом и маслом, и у тебя такой же товар. Только он перекупщик, а у тебя свое. Отобрал ты у него выгодного покупателя — правильно! Честная конкуренция. Но втолкуй ты мне, милочок: что за неволя тебе из-за кожевенного завода с Василевым в драку вступать? У тебя же нет еще такого завода! Плюнь на него и строй себе лесопилки.
— Когда я дрова везу, батя, а мне навстречу с сеном едут, я все одно говорю — отворачивай! Лесопилки лесопилками. А на кожах само по себе большие деньги можно нажить. Почему мне отступать, отдавать их Василеву?
— Петр! Все, что есть на земле, один никак не захватишь.
— Захочешь — захватишь, — Петруха помолчал и прибавил: — Достанешь мне миллион кредита, и тебя не забуду, батя.
Баранов заговорил с бархатными нотками в голосе:
— У Ивана консервный завод. Ему прямой расчет и кожевенный рядом поставить. Это его и подталкивает. Что тут придумаешь?
Петруха как-то делано засмеялся.
— Остановить ему консервный завод, чтобы не подталкивало. А тем временем я свой кожевенный завод отгрохаю.
— Чем ты у Ивана завод остановишь? — безнадежно сказал Баранов. — Пустой разговор.
— Чем? — переспросил Петруха. — Есть чем. Сибирской язвой…
И за забором воцарилось глухое и долгое молчание.
Киреев лениво улыбнулся:
«Затевается… В горло друг другу… Черт с ними!.. А пельмени и облепиха хорошие…»
Он спустился с крыльца и побрел на задний двор. Устроившись за утлом сарая, Киреев стал глазами искать на небе звезды. Ему хотелось помечтать. Но небо оставалось пасмурным, и Киреев уставился на распахнутую дверь зимовья, находившегося в противоположном конце двора. Там слабо мерцал огонек керосиновой коптилки. Из зимовья доносился неясный мужской говорок. Киреев подумал:
«Работники. Молодцы, тоже не спят еще. Хотя, кажется, ночь уже на исходе».
Но тут вырвался чей-то отчетливый бас:
— Хозяин! Ты что меня хозяином стращаешь? Да я его… — И Киреев услышал такое окончание фразы, от которого сразу отрезвел. Вслед за этим на пороге зимовья появился Володька.
— Михайла, — вздрагивающим фальцетом крикнул он, — я ведь тоже спал самую малость, мне гостей обратно в город везти.
И снова рыкнул бас Михайлы злые слова:
— …гости! Я б их, сволочей этих, в канаву перевернул где-нибудь. Жрали-жрали всю ночь, а тут смежить глаза не успел — и опять запрягай. Лошади на переменку, а ты — за плугом круглые сутки.
— Да ты понимаешь — пашенное время уходит…
— Молчи ты, холуй хозяйский, а не то…
И Кирееву сделалось вовсе не по себе. Он торопливо прокрался вдоль забора и стал поправлять мундир уже на крыльце. Не то чтобы он испугался — он просто потерял блаженное настроение, и съеденные пельмени теперь давили желудок тяжелым камнем.
Баранов с Петрухой уже сидели в горнице и пили медовую брагу с восковой пеной.
— Присоединяйся, милочок, — пригласил Баранов, наливая ему огромную фаянсовую кружку. — Хорошо для закрепления результатов.
Киреев, выпил и стал рассказывать про разговор работников. Петруха сверкнул белками глаз.
— Знаю про Михайлу. И знаю, что с Еремеем он водится. А где их, одних смирных, ныне возьмешь? Да и черт ли в смирных? Мне сила в мужике нужна, а у Михайлы есть силенка. А что вертится он, бьется в оглоблях, так я люблю диких обламывать, — и ноздри у Петрухи раздулись.