Саша оборвал свою болтовню. Он заметил какую-то вдруг появившуюся напряженность в улыбке «дяди Егора» и беспокойно брошенный им взгляд на все еще закрытые уличные ставни.
— Мама, мине на улите посидеть? — спросил Саша, взглядывая на мать.
Та наклонила голову.
— Поди, сына.
Мальчик убежал, захватив свою мельницу Груня объяснила:
— Когда ко мне люди заходят, он всегда на стороже сидит. Привык.
— А понимает ли он?
— Так, Василий Иванович, жизнь-то ведь учит. И я внушаю ему. А полных шесть лет для мальчишки годы не малые. Чего он понимает? А понимает он то, что оберечь вас надо. Подать знак, если чужой человек задумает повернуть к нашему дому, а коли полиция — так только на улице нашей чуть покажется. На большее-то, может, и недостанет у него соображения, а это, Василий Иванович, он хорошо понимает.
Саша погремел болтом. Груня выдернула чекушки. Мальчик распахнул ставни и, расплюснув нос о стекло, лукаво подмигнул Лебедеву, будто состоял с ним в каком-то заговоре. Лебедев не смог удержаться, ответил ему тем же. И хотя это вовсе отзывалось ребячеством, но Лебедев, сцепив мизинец одной руки с большим пальцем другой руки и растопырив все остальные, приложил их к носу. Саша соскользнул с завалинки, помирая от смеха. Груня, не заметив выходки Лебедева, стала извиняться, говорить, что сынишка не такой уж большой проказник и только сегодня что-то очень разошелся. Видимо, дядя Егор ему так понравился. А Лебедев слушал Груню молча и в стекле окна все еще видел озорную мальчишечью рожицу.
35
За березником синели близкие цепи отрогов Саян. Отдельными черными зубцами во втором ряду гор поднимались безжизненные гольцы. Но теплый ветер, казалось, согревал и их, нес над ними барашки легких кучевых облаков, и тени веселыми пестринками перебегали по каменистым кручам.
Порфирий ожидал Лебедева, привалясь спиной к стволу толстой березы с серой, истрескавшейся у комля корой. Ветер мотал ее длинные, гибкие ветви, богато осыпанные тугими серебристыми сережками, и на земле, у ног Порфирия, бегали тысячи проворных солнечных зайчиков. Проселок здесь пролегал близ самого дерева, и оттого ствол березы на высоте колена был исчерчен осями телег и вымазан дегтем. Порфирий ловил качающиеся на ветру ветви, обрывал с них сережки и в крупку растирал между пальцами. Он любил этот неумолчный летний шум леса.
Приблизился Лебедев. И оба вместе они углубились в заросли молодняка.
— Пойдем без тропы? — предложил Порфирий. — Будет покороче.
— Давно я не бродил по лесу, — с готовностью отозвался Лебедев. — Ужасно хочется идти и идти, именно без тропы. И даже не покороче.
В березнике попадалось много цветов. Лебедев рвал хрупкие синие ирисы, незабудки с золотыми звездочками посредине голубых лепестков, венерины башмачки — надутые желтые лодочки с багряными парусами, устало качающиеся на высоком тонком стебле сиреневые, крапчатые саранки — «царские кудри». Порфирий показывал:
— А вон, гляди, какая кудряшка!
Дорогой серьезного разговора у них не получилось. Да и не только серьезного, а вообще никакого. Так, перебрасывались самыми пустячными словами. Идти рядом и разговаривать мешали кусты, а еще больше — солнце, теплый ветер, переклички лесных птах и пряно пахнущая трава.
— Захвати нас сейчас жандармы и спроси: «А куда вы идете, что вы делаете здесь, голубчики?» — ну, ей-богу же, от чистой совести ответил бы им: «Цветы собираем», — оборачивая к Порфирию легким загаром зарумяненное лицо, сказал Лебедев. — Нет, ты понимаешь, Порфирий Гаврилович, до чего же летом в лесу хорошо! А? Вот так бы ходить и ходить, валяться на траве, дурачиться на солнышке, петь песни…
И он запел:
— Нет! Почему мне именно эта песня сегодня вспомнилась? Вот уж, кажется, никак не по обстановке. Ты любишь петь песни?
— Голоса у меня хорошего нет.
— А бог с ним, с голосом. Какой есть. Поет не голос, а душа у человека. Помогай, Порфирий Гаврилович. Негромко, как лес шумит…
Они подошли к Уватчику, настолько густо заросшему черемухой и тальниками, что местами речка вовсе исчезала в зелени листвы и казалось — по этим плотно сомкнувшимся вершинкам можно перебежать на другой берег. Но Порфирий в самой непролазной чащобе показал мостик — черную, с облетевшей корой валежину, сохранившуюся от тех еще времен, когда здесь росли крупные ели.
— Кроме меня, этого перехода никто не знает, а здесь куда короче путь, — хвастливо улыбаясь, сказал Порфирий и ступил на зыбкую лесину, с которой, шурша, посыпались мелкие обломки. И оглянулся. — Погоди, сперва один пройду. Не искупаться бы…
— А я не прочь искупаться бы, — заглядывая в подвижную темень Уватчика, сказал Лебедев.
— Га! А вода-то ведь здесь ледяная…
На открытой полянке их встретил Савва. Рывком схватил руку Лебедева, потряс ее.
— А мы уже стали тревожиться. И вас нет, и Гордея Ильича. В пути ничего не случилось?
Лебедев сознался, поглядывая на букет, с которым и идти дальше было неловко и бросить жаль.
— В нашем опоздании я виноват. Цветы собирал, стосковался за зиму о природе. — И все же наклонился, бережно положил на землю свой букет.
— Это мы с тобой еще дорогу спрямили, — заметил Порфирий. — Где же-Гордей? Он цветы собирать не станет.
Место, выбранное для встречи, на берегу Уватчика, где речка делала крутую петлю, оказалось очень укромным. Со стороны города впереди лежала широкая открытая поляна, пройти по ней незамеченному никак невозможно. По другую сторону Уватчика сплелись совершенно невообразимые заросли. Сунься в них какой-нибудь шпик — сразу треск его выдаст. А на единственном удобном подходе, откуда сейчас приблизились Порфирий с Лебедевым, стоял в охране Савва.
Он провожал недалеко. Свистнул, что означало: «Идут свои», — и вернулся на прежнее место.
— С дружинниками занимается, — отозвался о Савве Порфирий. — Учит стрелять с Севрюковым на пару. В общем теперь человек сорок могло бы взять оружие. А добрых винтовок и револьверов — всего семнадцать. С патронами еще хуже. Надо ведь и на пристрелку давать. Без обучения какой же прок и в оружии? Чтобы в нужный час потом в белый свет палили? И сами, как воробьи, были беззащитные? Словом, стрельбище обеспечиваем, а в запасе нет почти ничего.
— Тоже неладно, Порфирий Гаврилович, — сказал Лебедев. — Для серьезного дела готовимся, а не на призы стрелять.
— А я так думаю: лучше одна пуля в цель, чем десять мимо…
Заслышав голоса, выбежал навстречу Мирвольский, обнял и поцеловал Лебедева в губы. Заговорил быстро:
— Ты опять с бородой? Значит, новое имя? Какое? A-а… Знаешь, а теперь борода для тебя стала естественнее. Тоже годы идут. Как твое здоровье? А как Анюта? Ведь я от нее не имею ни единого слова, и… просто не знаю… — голос у него осекся.
— Она здорова, но очень много работает. И ей нельзя…
— После, после… Ты ведь найдешь немного времени? Я не могу на ходу расспрашивать о ней. Главное — она здорова…
— Алеша, — сказал Лебедев, слегка притягивая его к себе, — почему у тебя так много стало морщин? Хотя подвижности и энергии тоже как будто прибавилось.
— А это оказалось как раз все в тесной зависимости. Но об этом тоже после, после. Я отхожу в сторонку, потому что надо же тебе наконец поздороваться и с Терешиным.