Он тряхнул головой:
— Ну, Мотя, спасибо за пироги. Теперь спать.
— С товарняком, поди, ехали?
— Да. Натрясло. И продрог на сквозняке. — Он встал, пошел к своей кровати. — Вчера тоже не спал.
— Спите. А я пойду на крыльцо, поработаю. Ночки-то короткие, на дворе уже рассвело.
Лебедев разделся и моментально заснул с каким-то особенно приятным звоном в ушах. Мотя взяла с собой шитье — обметывать мужу петли на рубахе — и вышла на крыльцо.
Она хотя и похвасталась Лебедеву, будто сон разгуляла, все же боролась с дремотой. Слипались глаза и цепенели все мускулы, лишенные широких, резких движений. Пальцы едва сгибались, чтобы подтолкнуть и протащить иглу сквозь реденький ситец. Мотя все чаще позевывала, вкусно затягивая зевки, благо стесняться ей было некого. У нее даже мелькнула грешная мысль: привалиться бочком к дверному косяку, закрыть глаза и дать пройти сонной одури. Но сделать это она побоялась. Вдруг потеряешь власть над собой? А ведь скоро надо уже и Федю поднимать на работу. Проводить его, а тогда, пожалуй, понежиться на постели…
И Мотя, томясь, продолжала обметывать петельку за петелькой. Ровные, аккуратные.
Отрываясь от работы, она часто взглядывала на небо. Серое, скучное, оно постепенно наполнялось живыми, горячими красками.
Закончив обметку петель, Мотя пришила и пуговицы. Она их спорола со старой своей кофточки. Пуговицы были несколько мелковаты для мужской рубашки, но все же ничего. Зато перламутровые. Эти она переставляла уже четвертый раз. Белье-то быстрее изнашивается, чем пуговицы. А новые покупать — денег стоит. Разостлав на сжатых коленях рубашку, Мотя ладонью поглаживала ее. Хотя и редкий ситец, а все же лето обмануть в нем будет можно. Она сладко потянулась…
Давно ли затихла, заснула улица, а вот уже и снова шаги за забором. Что значит — лето! Не сидится, не лежится человеку дома. Скоро пастухи собирать стадо начнут. Хорошо у кого своя корова. Молоко, творожок…
Шаги за забором все ближе. Тяжелые… Должно быть идет несколько мужиков. Небось гуляли в гостях… Остановились возле их дома. Почему? С крыльца не видать… Донесся свистящий шепот:
— Сигай! — И Мотю словно кипятком обдало.
Она вскочила на ноги, выглянула из-за угла сеней и увидела на верхней доске забора чьи-то пальцы. Тотчас рядом с ними появилась вторая рука и показался околыш полицейской фуражки. Во флигеле у Дичко глухо заворчал Грозный, громыхнул железной цепью…
Едва владея собой, Мотя вбежала в дом. Однако она не забыла заложить сенечную дверь на засов, а на дверь в дом накинуть крюк.
— Федя, полиция! — испуганно выговорила Мотя над постелью мужа и бросилась к Лебедеву: — Егор Иванович…
Лебедев открыл глаза. В узкую щель ставня пробивалась белая полоса света и в ней танцевали пылинки. Потом в эту полосу вошло лицо Моти, и Лебедев увидел ее большие, остановившиеся глаза, сведенные страхом губы, которые никак не могли выговорить нужное слово. Но Лебедев понял все сразу, вскочил и стал одеваться. Федор Минаевич уже приподнял люк в подполье, переступал возле него в одном белье и торопил:
— Егор Иваныч, скорее!
Грозный лаял отрывисто, резко, зло. По сухому песку двора шуршали чужие шаги. Мотя кусала губы, чтобы заставить отхлынуть страх, камнем сдавивший ей сердце. Лебедев схватил со стола пачку книг и листовок — все, что могло стать уликой, — и спрыгнул в подполье. Скрипнула подъемная доска тайника…
Грозный хрипел и лаял так страшно, что казалось — сейчас он вышибет дверь, оборвет цепь и в клочья растерзает непрошенных гостей. Мотя трясущимися руками застилала постель, на которой спал Лебедев. Федор Минаевич стоял у окна и прислушивался.
— Все во дворе топчутся, — тихо говорил он, — стало быть, во флигель им нужно, а собаки боятся.
Застучали в окно. Как раз в то, возле которого стоял Федор. Он невольно отскочил в сторону. У Моти подушка из рук выпала. Данилов подбежал к жене.
— Мотенька, — сильно встряхнул он ее и заглянул ей в глаза, — успокойся! Ну!
Вздрагивающими пальцами Мотя потянула подушку, кинула ее на постель.
— Я уже… уже… — почти без звука выговорила она. — Федя, ступай… Господи, ну что это со мной?
Федор в нижнем белье вышел в сени. Нарочито долго возился с засовом. Открыл дверь. Двое жандармов сразу прошли в дом мимо него. Во дворе, у флигеля, кучкой стояло еще несколько жандармов и среди них человек в штатском. Жандармский офицер надвинулся на Федора, распространяя вокруг себя запах легкого табака.
— Хозяин? Как фамилия?
— Хозяин. Данилов по фамилии.
— Кто у тебя во флигеле?
— Живут супруги Дичко. Спокойные люди…
— С тобой в квартире живет еще кто-нибудь?
— Нет никого… Вот только жена.
Мотя по приказу жандарма открывала ставни на окнах. Федор, переминаясь с ноги на ногу, стоял перед офицером. Грозный своим неистовым лаем заглушал, забивал все слова. Один из жандармов кулаком дубасил в сенечную дверь флигеля.
— Разрешите одеться — попросил Федор.
— Давно следовало, — сказал офицер и пошел к флигелю.
Там. на пороге, появился растрепанный Степан Дичко. Рядом с ним, подымаясь на задние лапы и кусая зубами звонкую цепь, метался Грозный.
Федор одевался нарочито не торопясь, делая вид, что обыск его ничуть не тревожит. Мотя стояла посреди комнаты, глядела исподлобья, зябко набросив на плечи платок. Жандармы ходили мимо, толкали ее локтями ворошили белье в сундуке, пучки лекарственных трав за иконами, гремели посудой на кухонных полках. Потом взялись перетряхивать постели.
— Обязанность же, — брезгливо сказал Федор.
— Чево? — обернулся к нему один из жандармов.
— Обязанность, говорю, — повторил Федор.
— Какая?
— А какая — я не говорю. Сами знаете.
Жандарм еще потыкал пальцами в матрац.
— У этих… нету, — сказал он разочарованно, шаря взглядом по комнате: не пропустил ли чего.
Оба вместе они слазали в подполье, обстучали рукоятками шашек сруб, а лезвиями истыкали землю. Выбрались потные и потянулись к выходу. Хотел выйти на крыльцо и Федор Минаевич. Жандарм остановил его жестом руки.
— Делать тебе во дворе нечего.
Данилов рядом с женой стал у окна. Отсюда, если сильно скосить глаза, был виден вход во флигель. Там, остерегаясь Грозного, которого Степан привязал на короткий поводок, курил высокий, с длинными вывернутыми ногами жандарм. Другой карабкался по кромке крыши, видимо соображая, как ему пролезть в узкое слуховое окно, прорезанное Род самым коньком. Третий жандарм ходил с лопатой по двору и в подозрительных местах пробовал копать землю.
— А там…. не найдут? — шепотом спросила Мотя.
Федор повертел головой.
— Хоть сто лет искать будут!
Над крышей флигеля небо начало золотиться, а выше, по кромкам слоистых облаков, испестрилось багровыми полосами. С дальнего конца улицы донесся протяжный выкрик пастуха: «Эй, бабы, ба-бы!» И, словно бы припрыгивая, запел, задудел его берестяный рожок: «Тру-тур-ду-ту-ту-ту-ту». Прогромыхала телега.
— Не опоздаешь? — спросила Мотя, поглядывая на все более разгорающийся восток.
— А ты дай мне чего-нибудь.
Мотя принесла холодные пироги с луком и опять стала рядом с мужем.
Из слухового окна обратно на крышу флигеля выбирался ничего не нашедший на чердаке жандарм. Он примерялся и так и этак. Пробовал достать до крыши носками сапог — не получалось. Тогда он перевертывался на спину и, придерживаясь локтями за порожек слухового окна, вытягивался весь — до крыши тоже не хватало. Он вздумал перевалиться набок, но тут локти у него сорвались, жандарм поехал на ягодицах по крутому скату и шлепнулся на землю. Поднялся и стал ощупывать штаны, тоскливо выругался. Другие два жандарма захохотали. Тихонько засмеялся и Федор Минаевич.