Об этом думал Петруха и теперь, направляясь в Рубахину на сельскую сходку. Собрать ее потребовали мужики, у которых начисто выбило градом и смыло ливнем хлеба. У Еремея не было и вершка пашни, но он оказался первым среди тех, кто потребовал сходки. Он настоял перед Черныхом вызвать из города крестьянского начальника.
Петруха выбрался из дома пораньше. Хотелось загодя поговорить и с Черныхом и с крестьянским начальником. Он ехал верхом, поторапливая коня, но не давая ему срываться в галоп, чтобы не забрызгаться грязью. По сторонам тянулись печальные поля: мешанина из земли с соломой. И редко-редко где на буграх виднелось несколько хилых суслонов. Мужики все ушли на сход, а бабы с серпами бродили по своим полоскам, выискивая отдельные горсти полегших стеблей, на которых уцелели колосья. Иные граблями расцарапывали землю, чего-то искали в ней. С Петрухой никто не здоровался, бабы провожали его мрачными взглядами. Одной он сам участливо крикнул:
— Помогай бог! — И чуть придержал коня. — Беда! Здорово обмолотило?
Баба выпрямилась. В руке она держала тощий пучок замытых илом колосьев. Откинула в сторону грабли. Выругалась тяжко, с надрывом, самой злой бесстыдной бранью и, рванув платок с головы, закричала, заголосила, как над покойником. Петруха стегнул коня плеткой. Тоскливый плач бабы звенел у него в ушах до самой Рубахиной.
Он рассчитывал приехать в село до начала сходки, но жена Черныха сказала ему, что Савелий Трофимович вместе с крестьянским начальником уже давненько ушли. За ними несколько раз прибегали посыльные из сборной избы и говорили, что мужики ждать не хотят. Петруха спрыгнул с коня, отвел его под навес. Сам зашел вместе с Чернышихой в избу.
— Дай-ка водочки, — попросил он, присаживаясь на скамью возле стола. — Насчет закуски не старайся, я не в гости приехал. Со сходки придем — тогда дело другое.
Чернышиха налила ему полный стакан. Подавая, сказала:
— Савелий Трофимович с родней тоже так подкрепился.
Петруха усмехнулся, выпил одним духом водку и поднялся.
— Спасибо. Эх, сразу в жилах кровь заиграла!
Когда он вошел в сборную избу, там уже вихрились возбужденные разговоры. Петруха, расталкивая мужиков плечами, — пробрался к столу, где сидели Черных с Ивановым, крестьянским начальником, мужчиной средних лет, но уже с обширной лысиной, слегка прикрытой с боков реденькими волосами. Петруха сел рядом со старостой, шепнул ему:
— После этого дай мне сказать.
Говорил Егорша. Прежний неутомимый охотник и лесоруб, избродивший с Ильчей и Порфирием всю Саянскую тайгу вдоль и поперек, он очень постарел, согнулся, и голос стал надтреснутый, глухой.
— …такого несчастья, мужики, я на веку своем не помню. Добро бы еще от прошлого году что у нас оставалось, а то ведь всяк рассчитывал только на урожай. А теперь как? И потому я так считаю, господин крестьянский начальник, что власти от податей и от всяких повинностей ослободить нас должны подчистую. Чем же нам платить подати? Какими доходами? И не за что платить, коли господь урожая лишил. Надо мужикам уходить на заработки. Кто охотник — на охоту. Другим — в тайгу, лес рубить да вывозить на продажу. Опять же, если кони есть. А казна пусть сымет попенную плату. Где же мужику заработать, коль ему платить еще и попенщину? Господи! Леса кругом, в лесу живем, а чтобы срубить дерево на продажу — плати. Ну, и еще надо, чтобы хлеба нам отпустили из казенных амбаров. Как же без хлеба-то? На базаре его не укупишь. Теперь там цены и вовсе вздымутся… А откуда нам деньги взять?..
Пока говорил Егорша, Петруха пьяно-веселыми глазами оглядывал мужиков. На передней скамье сидели зажиточные. Во втором ряду — хозяева «так себе» и те, которые «при церкви». А остальные, сгрудясь, стояли на ногах. Может, были и еще скамейки. Да не усидишь, когда с губ так и рвутся горькие слова и хочется скорее выйти вперед и выкрикнуть свою боль. Слова Егорши совпадали с их думами, но его размеренный, ровный голос не отвечал общему настроению, и то в одном, то в другом месте слышались вздохи, короткие восклицания.
В первых двух рядах царило спокойствие. Эти люди будто пришли не на общий сход, и все, что сейчас говорится, — мимо ушей. Но сидеть им приходится, сидеть и ждать; пока выплещет свое горе голытьба. А выплещет — тогда решать будут уже они, и решать не так, как сейчас говорится, решать по-своему. Сколько ни звони звонарь в колокол, обедня начнется только когда поп запоет.
Петруха повел глазом левее и тут, на полу, впереди всех, увидел безногого Еремея. Худой, пожелтевший, он сидел, плечом привалясь к стене Рядом с ним лежали отстегнутые деревяшки, залоснившиеся от долгого пользования, а на концах сбитые и поцарапанные о камни. В черной бороде Еремея серебрилось уже много седых волос, и на лбу прочертились тяжелые, волнистые морщины. Взгляды его и Петрухи на мгновение встретились и у обоих загорелись злыми огоньками.
Егорща заканчивал свою речь:
— …обо всем этом просим вас, господин Иванов, господин начальник наш. Сделать. И сделать неотложно, потому — люди же мы, и жить каждому хочется. Просим самую малость, без которой теперь нам нельзя, то есть никак уже нельзя. Вот так. Такое наше слово. А какое будет ваше слово?
Он пробрался назад, за скамейки. Мужики проводили его молчанием. Речью своей Егорша никого не зажег. Ждали ответа крестьянского начальника. Петруха рванулся с места, но Черных потянул его за рукав:
— Обожди!
Иванов важно пригладил у висков редкие пряди волос. Встал, передвинул на столе свою чиновничью с белой кокардой фуражку, слегка сжал ее с боков ладонями, как бы стремясь подчеркнуть особую значимость этого головного убора, и заговорил:
— Мужики! Крестьяне! Вас постигла большая беда. Всей душой я разделяю вашу печаль. Вместе с вами я буду молить бога даровать на будущий год обильный урожай. Будем вместе надеяться, что бог услышит наши молитвы. Не падайте духом. Сибиряки — народ крепкий. И вы не в пустыне. Вы найдете себе и семьям своим пропитание. В лесах растет много ягод, грибов, орехов, и время для сбора их еще не ушло. — Он оставил в покое фуражку, сплел кисти рук и звучно хрустнул пальцами. — Охотники возьмут свои ружья, рыбаки — сети и остроги, кто отвык или не приспособился к таежным промыслам, найдет себе другое занятие. Повторяю: бог не без милости и поможет вам пережить это трудное время. Что же касается ваших просьб об освобождении от податей, от дорожной повинности — будет доложено по начальству. Попенную плату отменить никто не волен, ибо это есть государственный закон, а законы для одной деревни не отменяются. Невозможно и хлеба выдать вам из казенных амбаров. В них заложен хлеб совсем для иных надобностей. А у вас в деревне не у всех градом побиты поля. Кроме того, имеются и прошлогодние запасы. На началах христианского отношения друг к другу…
— Значит, пойти всем в кабалу к Сиреневу, Черныху или Митревским? Так понимать? — громко спросил Еремей.
И сразу лопнула тишина, прорвалась злыми возгласами:
— Хорошо ты нас, господин начальник, утешаешь!
— Этого не могу, другого нельзя…
— В тайгу нам и без тебя давно дорога знакомая!
— Нам не советы твои нужны, у нас на плечах свои головы. Ты сними с нас недоимки, подати сними. В добрый год едва концы сводим, а теперь полное разорение!
— У богатеев-то хлеба много, а ты вот сам пойди возьми его!
— Запалить им дворы, как в России помещиков жгут!
Петруха широко раздул ноздри, махнул Иванову рукой: «Садись!» — и выбежал Из-за стола.
— А чего шумите? Ну чего шумите, мужики? — крикнул он, перекрывая все голоса. — Подати, повинности, попенная плата — всегда они были и будут. Чем без них пополнится казна? Не про то, мужики, говорите! Хлеб погиб, хлеба надо — вот это верно! Так вам крестьянский начальник тоже правильно сказал: найдется хлеб не в казенных амбарах, а в своих, в своей деревне. — Он выждал момента тишины. — Все прокормимся, мужики. Ну, кому надо? Приходи ко мне к первому — дам! Кому я когда отказывал?