— Ты не отказывал, а потом шкуру сдирал, — громче прежнего сказал Еремей. — Ради этого и сход мы собрали.
И опять заволновались в задних рядах мужики. Потеряв свой важный вид, встревоженно поглядывал на них Иванов. А мужики кричали:
— У тебя займовать — только от смерти спасаться!
— Обернулся волк ласковой кошечкой!
Один голос особенно четко и кругло спросил:
— На каком же уговоре ты свой хлеб станешь давать’ Петруха картинно развел руками:
— Чего я тебе сейчас здесь скажу? Приходи завтра ко мне в дом — столкуемся. Так и каждый. Одному взаймы, а другому за отработку. Кому как нужно.
Кто-то выговорил протяжно и насмешливо:
— А ежели придем и за так возьмем?
Встал Черных, степенно поглаживая бороду.
— Споры наши, мужики, зряшние. И над Петра Иннокентьевича словами глумитесь тоже зря. Он сердечно вам говорил. Не вражду меж собой, а согласие надо нам искать. Мы одно обшшество и друг за друга стоять должны. Петр Иннокентьевич сказал: хлебом поделится. И я говорю: сколько есть хлеба лишнего у меня — тоже раздам, кому нужда занять приспела. Эй, мужики, у кого ишшо хлебец есть? — Он нагнулся к сидящим на передней скамье: — Давайте согласно все поддерживать обшшество! А господину крестьянскому начальнику заявим свое удовольствие, что пожаловал к нам на сход, да и за то, что насчет податей неуплаченных и повинностей нс отработанных куда надо бумагу напишет, пошлет. Во составим такой приговор — и по домам, мужики…
— Ну нет, староста! Рано ты нас по домам отправляешь, — перебил его Еремей и, оттолкнувшись от стены, на руках подтянулся ближе к столу.
Задним Еремея не было видно, и мужики крикнули:
— На подоконник влезь, Фесенков.
— Чего же ты с полу говорить будешь?
— Оно и верно, пожалуй, — сказал Еремей, — снизу вверх мне с ними говорить негоже.
— А я тебе говорить, мужик, может, и вовсе не дам, — побледнев, рубанул Черных. — Кто ты такой в нашем обшшестве? Какие нужные слова ты нам скажешь? Ни пашни у тебя здесь и ничего. Какие твои интересы? Сидишь по милости в приворотниках — и сиди Как ты ушел еще оттудова? Скот на пашни зайдет, с тебя полняком спросим. Не даю я тебе, мужик, речь держать.
И все враз забурлило, заходило ходуном, всплеснулись корявые руки.
— Ого! Попробуй не дай!
— Говори, Еремей!
— Может, самому Черныху говорить не дадим, а тебя послушаем.
Еремей уже вскарабкался на подоконник. Никто из сидевших поблизости на скамьях ему не помог. Петруха было сунулся к нему, на пол обратно стащить хотел, но под ненавидящим взглядом Еремея попятился.
— Отойди. Мы с тобой потом поквитаемся, — глухо проговорил Еремей и встал на свои культи, придерживаясь руками за косяки. — Отвечу я сперва тебе, староста Черных, на все твои вопросы. Любопытствуешь, кто я такой в вашем обществе? Погибель ваша, вот кто я. Спрашиваешь, какие нужные слова я скажу? А ты послушай — узнаешь. Пашни нету у меня, вот это правда твоя, Черных. Вместе с Петрухой лишил ты нас пашни. Думал, видно, и жизнь у меня с Дарьей отнять, ан мы живы. И поживем еще сколько захочется! А что нету у меня ничего, это, Черных, ты ошибся. Есть у меня друзья, товарищи мои…
Ему откликнулись дружным гулом.
— Слышишь, Черных? А интерес у меня на сходе вот какой: глаза народу на правду открыть. Чтобы не обманули вы его своими лисьими словами. В приворотниках, коришь ты меня, сижу я по милости? И это истинная правда твоя. Худо, бедно, а пахали бы мы с Дарьей клочок своей земли, у тайги кровавыми мозолями взятый, и хлебушко свой ели бы. Да по милости твоей голодуем теперь, и без пашни. И сижу я, как пес на цепи, стерегу ворота. Спасибо, Черных, за такую твою милость. Как я посмел отойти от ворот? Дарья с девчонкой вместо меня осталася, стережет. Твои угодья стережет, своего стеречь нам нечего. Вот тебе и все ответы, Черных. А теперь будет к народу речь моя…
— Вон ступай! — побагровев, закричал Черных. — Вон отсюдова! Хочешь смуту меж нас разводить? Не дадим. Такие речи нам ненадобны. Ненадобны!
— А нам надобны! — ответили сзади.
— Говори, Фесенков. Говори, не бойся!
Со скамей повскакивали зажиточные и их подвыпившие прихвостни.
— Бей! Бей смутьянов! К че-ертовой матери!..
Захарка, молодой парень, сосед Еремеев, вертко сунулся кому-то под локоть, вынырнул у окна. Он схватил с пола Еремеевы деревяшки, подал одну Еремею, с другой сам стал возле него.
— Не трожь человека! — и весь побелел в напряженной решимости драться одному хотя бы против десятка. — Не подходи!
Еще несколько человек из бедноты сумели протиснуться к окну. Петруха стоял чуть пригнувшись, будто готовясь прыгнуть на Еремея. Черных махнул рукой, подзывая к себе каких покрепче мужиков. Крестьянский начальник торопливо расстегивал на брюках задний карман, в котором у него лежал маленький револьвер.
Еремей вытянул голову выше, как только мог.
— Мы не с просьбами, мужики, на сход пришли, — закричал он, прорезая гул голосов. — Мы пришли, чтобы тре-бо-вать. Как в городах своего рабочие требуют… Наше слово такое: и подати, и попенную плату долой! За эти деньги кандалы для нас царь кует. На пули и нагайки тратит, чтобы нас же убивать… А что Петруха с Черныхом вам хлеб обещают — не верьте… Они разбить вас, разъединить, совесть вашу купить хотят… Одному дадут, чтобы молчал, когда из другого кровь станут высасывать…
У Еремея уже не хватало сил, чтобы перекрыть шум и крики. Он рукавом смахнул крупные капли пота с лица.
— Не зря… Не зря мужики жгут… помещиков… кровопийц всяких… Разгадали их… В городах рабочие тоже… Надо вместе нам… сообща… чтобы…
Петруха нагнулся, схватил табуретку и бросил в Еремея. Посыпались выбитые из рамы стекла. Табуретка углом ударила Еремея в грудь, и он, глухо охнув, осел всем телом на подоконник. Захарка оглянулся испуганно:
— Дядя Еремей, ты что?
— Ни-чего… Гляди, самого бы…
— Так их, так! Бей проклятых! — орал Черных, вламываясь в драку. — Бей, с господом! Прямо по головам…
В воздухе чаще замелькали кулаки.
Били жестоко, злобно, до крови, выплескивая в каждом ударе накопившуюся ненависть. Иванов отступил в угол, выставив перед собой револьвер, и тупо глядел, как топчут мужики его форменную чиновничью фуражку. Стрелять в толпу он боялся, а выскочить на улицу было никак невозможно. Черныху оторванный до половины рукав рубашки мешал бить кулаком. Тогда он зажал подмышку скамейку и концом ее, как тараном, начал совать без разбору. Кто-то вскрикнул остро, тонким, жалобным голосом:
— A-а, пере-шибли…
Свалка усилилась. Крики, стоны и кровь пьянили людей, застилали им глаза туманом. Били, вовсе не различая, куда бьют. Только бы сильнее ударить, только бы сильнее закричал тот, кого ударили. Невозможно было разобраться, на чьей стороне перевес. Никто не следил за своими: нападают они или отбиваются. Каждый действовал сам по себе и рвался к особо ненавистному для него человеку. Захарка с обеих рук, как топором, рубился Еремеевой деревяшкой, но Петруха сзади оглушил его кулаком по затылку, и парень выронил свое оружие. Егорша стоял у стены и плевался кровью, ему вышибли зубы и рассекли губу.
Отшвырнув Захарку, Петруха лицом к лицу столкнулся с Еремеем. Тот сидел на подоконнике, привалясь обмякшим телом к косяку. Страшная боль в груди ему не давала вздохнуть.
— Ужо-тка вот мы с тобой и поквитаемся, — сжимая челюсти, прошипел Петруха.
Еремей слабо загородился рукой.
— Грудь… разбил ты мне., подло… Не то бы… за твои…
Петруха ухватил его одной рукой за воротник, другой у пояса. Рванул, встряхул и поднял безногого на воздух, как куль. Постоял, набирая силу, и бросил на пол. Еремей ударился спиной о кромку поваленной набок скамьи. С перебитым позвоночником, даже не вскрикнув, он и остался лежать, разметав в стороны руки.