— Порфиша, ты что? Не захворал ли?
С мольбой глядели на него глаза Лизы. Веселье и радость в них еще не угасли совсем. И вся она стояла перед ним в недосказанной просьбе: не загуби мое счастье.
— Горло сдавило… да ничего, прошло…
Порфирий отвернулся. Он боялся: ложь будет разгадана. Но не солгать было нельзя, и не мог он лгать, глядя жене прямо в глаза.
Борис звал из дому:
— Тетя Лиза, дядя Порфирий! Где вы?
Но они оба молчали, потому что сейчас отозваться им было нельзя.
Мальчик нетерпеливо расхаживал по избе. Он нисколько не жалел, что пришел в гости к этой так полюбившей его тете Лизе. Здесь Борису нравилось все — и сама она, и еще более ласковая и совсем не старая бабушка Клавдея, и красивый лесок, обступивший избу вплотную, и полынный запах пола в избе, и на столе удивительно вкусное угощение. Только побаивался он Порфирия, показавшегося злым и неприветливым. Но ведь и у отца тоже всегда холодные, безразличные глаза. А этот дядя Порфирий даже подарил птичку. Попробуй поймай такую! Тетя Лиза рассказывала, что у них есть ружье, и если хорошо попросить, дядя Порфирий даст из него выстрелить. Значит, он тоже не злой. А выстрелить из ружья было бы, ох, как интересно! Попросить?
Колеблясь, Борис вышел на крыльцо.
Среди пожухлой травы на южном окрайке сосняка, подобравшегося близко к избе, пестрели редкие сиренево-красные гвоздики. Тянули к небу свои оголенные верхушки стебли кипрейника. На огороде грузно покачивались еще не срезанные бахромчатые шляпки подсолнухов. Лиза с Порфирием стояли на самых нижних ступеньках крыльца, оба как-то печально глядя на вянущие осенние цветы, на побуревшие стебли кипрейника. Борис окликнул:
— Дядя Порфирий!
— Где у тебя пташка? — быстро, поворачиваясь на его голос, хрипло отозвался Порфирий.
— Тут, — мальчик повел рукой вокруг пояса. — Сидит, притихла.
— Ты… выпусти ее.
— Почему? — удивился Борис.
— Не томи… Пусть летит под солнце.
Лиза поняла Порфирия, нагнулась к сыну.
— Боренька, ты погляди, как она зарадуется…
Мальчик неохотно полез за пазуху, вытащил птичку И стал медленно разжимать пальцы. Птичка завертела головой, спеша вытолкнуть ее скорее наружу, отряхнула шейку и, когда почуяла, что крылья у нее свободны, легко вспорхнула. Два маленьких перышка золотыми лодочками поплыли в воздухе.
— Улетела жар-птица, — наморщив брови, уныло сказал Борис. Он проводил ее глазами, пока птичка не скрылась в слепящих лучах солнца.
— А ты не жалься, Бориска. Зато перышки свои волшебные оставила тебе, — проговорила Клавдея. Она тоже вслед за мальчиком вышла на крыльцо. — Собери их, может, счастье тебе принесут.
Мальчик вытянул руки вверх и побежал. Клавдея кинулась ему помогать. Вдруг остановилась.
— Еще гостей бог несет, — сказала, прикладывая ладонь к глазам.
В лесной чаще мелькало женское платье.
— И верно, — проговорила Лиза. Она обрадовалась приходу новых гостей. Разменялись бы на разговоры с ними счастливые часы встречи с сыном в своем доме, но это все же лучше, чем тяжелое молчание Порфирия. Она повторила: — Верно, гости… Кто бы это? Разве Груня? И вроде как с сыном… Нет, Дарья!
И побежала к ней навстречу. Дарья уже миновала сосняк и вышла на его окраек. Лиза издали хотела крикнуть ей что-то веселое, но слова оборвались. На каменно-застывшем лице Дарьи было написано такое горе, что Лиза в страхе попятилась. Она даже не посмела ни о чем спросить ее, пока та не приблизилась к избе Ленка, худенькая, с опущенной головой, повязанной линялым ситцевым платком, шла рядом с матерью, цепко держась за ее большую, заскорузлую руку и заплетаясь усталыми ногами.
— Убили… — тихо вымолвила Дарья, не ожидая вопросов. — Убили мово Еремеюшку…
Она постояла, ловя воздух открытым ртом и сухими глазами глядя куда-то в далекую пустоту. Потом прибавила:
— Петруха убил.
Заплакала Ленка:
— У тятеньке по бороде кровь… Нету его… В землю зарыли…
Клавдея не выдержала, заголосила тонко, обрываясь рыданиями. Лиза горько шептала:
— Ах, дядя Еремей, дядя Еремей, миленький…
Порфирий, сразу ссутулясь и грузно стуча каблуками по ступенькам крыльца, поднялся, позвал:
— Заходи, Дарья, рассказывай. Говори.
Борис со страхом и жалостью смотрел на Ленку, напомнившую ему вдруг о сестре. Та, наверно, уже наябедничала на него и ходит, радуется, что брату будет взбучка. А у этой — убили отца. Слово «убийца» несло в себе какой-то холодящий ужас, как в страшных сказках дворника Арефия о разбойниках, и Борис покосился на дверь: почему не закрыли ее на крючок? Потом ему показалось, что этот убийца уже стоит у него за плечами, как те жуткие тени, которые всегда подстерегают человека, когда в комнате гаснет свет. Он отступил, прижался спиной к печке — тогда не так страшно — и, не сводя глаз с тихо всхлипывающей Ленки, стал вслушиваться в слова Дарьи.
— …ушел он на сход, а я осталась за него ворота у поскотины доглядывать, — теребя кончик платка, свистящим шепотом говорила Дарья. — Огонь развела чай вскипятить, чтобы попить вместе, когда он вернется… Ленка тут, возле меня… И чего-то так тягостно мне, так тягостно… Места себе не найду. Вдруг бежит по дороге Захарка… Сразу сердце все мне сказало… Ну, я туда… в сборную… А он, как был, на полу… Голова в крови. Мужики там собрались… Да что — холодный уже… О-ох, глаза только и закрыла ему… О-ох! Еремеюшко ты мой… — она закусила себе губу.
— Тятенька, — снова громко, навзрыд, расплакалась Ленка, — тя-ятенька мой… уби-тай…
— Та-ак, — потупившись в пол, мрачно сказал Порфирий. И, помолчав, спросил — А что там было, на сходе-то?
Дарья сглотнула слезу, потерла грудь возле шеи — ей теснило дыхание.
— Так ведь начисто градом хлеб у всех погубило, — заговорила она, — вот мужики, беднота, и собрали сход. С голоду-то умирать никому не охота. Приехал из городу и крестьянский начальник…
И Дарья, часто останавливаясь, чтобы не закричать^ пересказала все.
— А это точно, что сам Петруха? — не находя рукам места, спросил Порфирий.
— Захарка сам видел… Да ведь и из полиции потом приезжали, записали, что от Еремея отборонялся Петруха… От безногого-то!.. Ох, Еремеюшко ты мой, Еремеюшко, шел ты за своей землей сюда с великой верой… Всю Россию и Сибирь на ногах прошел… чтобы без ног тому в чужую землю лечь… О-ох! — она повела головой и опять стала кусать свои пересохшие губы.
— А убийцу в тюрьму посадили? — быстро спросил Борис, и лицо у него покрылось красными пятнами.
Дарья вскинула на мальчика скорбные глаза.
— Он богатый, его в тюрьму не посадят. В этом справедливости на свете нет.
— Ну, так я бы тогда… взял… и сам убил его!
Клавдея подбежала к нему, повела за собой.
— Выдь на улку, Бориска, не надо тебе об этом слушать.
— Оставь. Пусть слушает, — резко сказал Порфирий, — пусть слушает все. И запоминает…
Дарья поднялась. Ей лихо было сидеть. Лучше бы идти и идти куда-нибудь, пока ноги несут. Уйти в лес, упасть на землю и закричать, как кричала она там, в Рубахиной, когда опускали в могилу короткий гроб ее мужа.
— Пойдем, дочушка моя…
И Ленка покорно поднялась вслед за матерью.
— Да ты побудь у нас, Даша, — ласково обняла ее з-а плечи Лиза. — Ну куда же тебе теперь, зачем идти?
— А мне все равно… все равно. — Дарья пошатнулась. — Ой! Забыться бы только… поплакать мне… Сердце мое… захватило, сгорит оно.
Лиза отвела ее на постель. Дарья упала ничком, закусила зубами подушку. Она не плакала, слез у нее не было. Протяжно стонала, и плечи в залатанной кофточке вздрагивали редко и бессильно. Клавдея подсела на край кровати, гладила Дарьины волосы. Порфирий отвернулся к окну.