— Маму… мама… с базару шла. Всю в кровь… в кровь ее избили. Кричали ей: за меня… за крестного. Черными синяками вся затекла. Лежит едва живая… — Вера побелела и как-то странно, часто задышала.
Савва бережно вывел ее во двор. Вера медленным движением отодвинула прядку волос, упавшую ей на лоб. Прислушалась.
— Стреляют? — встревоженно спросила она. — Саввушка, а если сюда начнут стрелять, пробьют пули эту стенку? Ой, страшно как…
В дверь проходной застучали. Савва побежал туда. Стучал Лавутин. За спиной у него, поблескивая штыками, стояли солдаты.
9
В просторном кабинете Баранова собрались все городские именитые люди и железнодорожное начальство. Тут же сидел и Петруха Сиренев. Он не имел отношения к городу, но был зятем городского головы, и это уже объясняло его присутствие здесь. Кроме этого, Петруху сюда привели и другие заботы: нужна новая помощь тестя. А какая — он еще не успел высказать. Когда Петруха вошел в кабинет Романа Захаровича, там уже было полно народу.
Баранов, привалясь к столу жирной грудью, незаметно растирал живот. Болит. Черт его знает, что там происходит, будто горячие камни наложены. Второй месяц покою не дает. Мирвольский осматривал, определил: нервного происхождения. Может быть, он и прав. Спокойная жизнь давно миновала. Хотелось бы иной раз и похохотать широко и просто, а рот сводит злостью, и не смех — крик рвется из груди. Как не заболеешь, когда теперь все время только думай и думай.
— Господа, — уныло начал он, засасывая воздух вытянутыми дудочкой губами, чтобы хотя немного потушить пожар в животе, — господа, мы все свидетели переживаемых отечеством тяжелых событий. Нет надобности говорить, с чего они возникли и как можно было сию тягостную смуту предотвратить. Либеральничали! Все, от верху и до низу. И вот получилось… Сегодня двадцать третье октября, — он резанул жирной ладонью по столу, словно отвалил прочь целую эпоху. — Господа! Будем говорить, что мы должны делать завтра, двадцать четвертого, ибо мы имеем высочайший манифест и при этом все усиливающуюся разнузданность рабочих. Прошу первым высказаться Павла Георгиевича.
Тот вышел к столу, поправил новенькие аксельбанты и прежде всего напомнил, что волею высшего начальства он облечен наибольшей, так сказать, военной властью в городе, а Роман Захарович является старшим гражданским лицом.
— Это, господа, должно не забывать, — объяснил он, — чтобы наши с Романом Захаровичем мнения были, так сказать, обязательными для всех.
И после такого вступления Киреев стал говорить, что высочайший манифест всеми понят неправильно. Неправильно в том смысле, что рабочие увидели в нем для себя слишком многое, а присутствующие здесь истолковали его как падение главных устоев государственной власти и испугались. Увидев же в манифесте многое, рабочие захотели и еще большего. Аппетит, господа, приходит во время еды. Рабочие хотят теперь сами писать свои «высочайшие манифесты». Пример тому — объявления, вывешенные повсюду, об установлении восьмичасового рабочего дня, выборная комиссия, которая решает даже вопросы приема и увольнения, и прочее. Кто и когда давал им такое право? Каким манифестом оно провозглашено? Рабочие называют это «захватным правом». Но тот, кто захватывает, не больше как грабитель, насильник. А между прочим, те, кто опустил руки, являются прямыми пособниками грабителей и насильников, ибо в свершении так называемого ограбления непременно участвуют двое: грабитель и тот, кто ему не сопротивляется…
— Ну, милочок, — вполголоса сказал Баранов, — а ты-то сам много сопротивлялся? Ежели судить по результатам… Давай лучше, какой линии теперь нам всем нужно держаться?
— Линии, господа, следует держаться единственной, — ответил Киреев так значительно, громко и официально, словно Баранов сидел не рядом с ним, — не давать революции разрастаться.
— Устами младенцев господь глаголет истину, — весело пробормотал сидевший рядом с Василевым Маннберг. Ему было решительно все равно. Он переживал сладостное настроение. Из министерства путей сообщения пришла депеша: сдать мастерские Игнатию Павловичу. И вторая депеша — от Лонк де Лоббеля: заграничный паспорт скоро будет готов и вместе с паспортом будет выслана и еще некоторая сумма на дорогу. «На приятную дорогу до Нью-Йорка». Золотой человек Лонк де Лоббель! К черту, к черту все эти русские революции! И взяться скорее за выгодное дело под звездно-полосатым флагом.
— На дверях моей паровой мельницы висит такое же объявление, как, очевидно, и повсюду, — сказал Василев, вставая. — Выборной комиссией установлен восьмичасовой рабочий день. Что я должен предпринять, дабы не допустить этого?
— Объявление сорвать, — невозмутимо ответил Киреев.
— А рабочие будут работать все-таки только восемь часов.
— Заставить!
— Как?
У Киреева побагровели уши.
— Уволить, кто не захочет работать на ваших условиях! — выкрикнул он.
— Там написано, что увольнять рабочих без согласия комиссии я тоже не могу, — начиная терять свой ровный тон, сказал Василев.
— Платите им меньше, — рубил Киреев, теперь уже весь красный.
— Они снова забастуют!
— Прогнать! Не уволить, а прогнать их вовсе с мельницы!
— Не уйдут.
Это был уже не разговор. Они просто кричали друг на друга.
— Так я, что ли, Иван Максимович, должен теперь управлять вашей так называемой мельницей?
— Вы должны охранять меня от насилия! Это ваша обязанность.
— А как? — теперь этот вопрос задал уже Киреев.
— Я не знаю. Как угодно. Силой оружия!
— У меня его недостаточно… — И пыл у Киреева стал гаснуть. Он почувствовал, что круг спора замыкается.
— Но как же силой оружия? — заговорил Игнатий Павлович. — Министр путей сообщения господин Хилков сегодня разослал по линии телеграммы. Он обещает не увольнять ни одного забастовщика, только бы люди приступили к работе…
— А вы и рады! — врезался Киреев. — Вы, так сказать, либерал! Я помню: вы брали на работу Коронотову вопреки моим указаниям. Вы…
— …министр обещает оплатить за все дни забастовки. Обещает позаботиться об улучшении условий жизни рабочих. К тому же и сам высочайший манифест провозглашает определенные свободы…
— Но не свободу захватов! — повернулся к Игнатию Павловичу Василев.
— …и неприкосновенность личности — уже в любом случае. Как сочетать это с применением силы оружия?
Маннберга одолевало желание пустить острое словцо.
— Грозить оружием издали… — проговорил он, ни к кому не обращаясь.
— Есть оружие, милочок, которое не противоречит манифесту, — вмешался в перепалку Баранов. — У Луки. У Федорова. Он постов государственных не занимает, а в бога верует и царя почитает. Любить царя — это манифестом у него не отнято.
— Ура государю нашему! — крикнул Федоров.
Получилось как-то так, что каждый вступавший в разговор вставал и не садился. Каждому хотелось продолжить, развить начатую им мысль, но его перебивали. И вот едва не половина собравшихся стояла на ногах и вперекрест вела свои споры друг с другом.
— Оружие Луки Харлампиевича пригодно только лохмать ноги случайным прохожим, — с едким сарказмом ввернул полицмейстер Сухов. — Сколько жалоб теперь к нам в полицию поступает…
— Пихай эти жалобы в печь! — загремел раранов. — Когда лес рубят — щепки всегда летят. О чем жалеешь? Кому ты служишь? А пользы от «русских людей» Луки отечеству все же больше, чем вреда.
— Да какая же польза, Роман Захарович, если даже рабочих из мастерских они не сумели выкурить?
— Прыткий ты! — завертелся возле своего стула Федоров. — А к ним, к бунтовщикам, два полка солдат с ружьями и с пушками подошли. Займи, попробуй!
— Два полка! С пушками! — издеваясь над искренней уверенностью Федорова, срезал его Сухов. — Полного взвода и то не было.