Меру же всех неприятностей для Василева превысили настойчивые вызовы в выборную рабочую комиссию. Когда явился первый «посыльный» (так назвал его про себя Василев), он только пожал плечами и ничего не ответил. Но затем пришел второй и потребовал объяснений. Василев сказал ему, что никаких объяснений он давать не будет. Тогда пришел третий и предупредил:
— Если господин Василев не явится сам добровольно, его приведут.
Это было уже черт знает что! Тем более в дни. когда и забастовка наконец прекратилась. Можно бы, стиснув зубы, простить подобное дерзкое требование в момент наивысшего накала страстей. Но теперь? Что это за власть такая над ним? Даже Роман Захарович к себе не вызывает, а при надобности просит приехать. И другого начальства над ним, над Василевым, в городе нет, не было. Теперь появилось… — выборная комиссия рабочих.
Иван Максимович послал Арефия с запиской к полицмейстеру Сухову. Описав домогательства выборной комиссии, он просил оградить его спокойствие. Сухов ответил: «Случай сложный весьма, запрошу указаний свыше, как быть в данном случае». Василев в гневе бросил ответ Сухова в мусорную корзину. Идиот! Будет запрашивать указаний! А через полчаса истекает срок, который ему дали («дали»!) в выборной комиссии. Иван Максимович затряс ручной колокольчик так, будто хотел разбить его вдребезги.
Прибежала напуганная Стеша. Иван Максимович передал ей приказ: Арефию запрячь серого коня в санки. Да спросить, надежен ли лед на Уде — ехать за реку, к вокзалу.
Он оделся попроще, но все-таки, чтобы видно было — не голодранец. Проходя мимо детской, он услышал звонкий голос Бориса. Мальчик выкрикивал:
— Долой царя! Да здравствует…
Иван Максимович открыл дверь. Нина, наставив полукругом добрых два десятка своих кукол и сама поместившись среди них, изображала, очевидно, толпу, а Борис выступал перед нею как оратор. Стоял на низеньком столике, выбросив вперед правую руку. Боже, как глубоко проникла повсюду эта зараза, она вошла уже и в его дом! Иван Максимович ворвался в детскую, сдернул ошеломленного мальчика на пол и кожаными перчатками остервенело стал хлестать по щекам.
— Негодник! Мерзавец! Кто тебя научил этой пакости? Где ты этого наловил?
Нина разревелась от страха. Борис молчал, и только голова у него при каждом ударе моталась из стороны в сторону, а глаза горели жгучей обидой. Так сильно и так несправедливо его никогда еще не наказывали.
Пробормотав напоследок:
— Подлец, ах, подлец! — Иван Максимович выскочил за дверь, сбежал с крыльца, уселся в санки, нервной рукой поправил на коленях медвежью полость и закричал на Арефия: — Гони!
Ему стало противно и гадко, что он без меры жестоко избил ребенка. А внутренний голос еще изобличал: избил потому, что этот мальчик теперь перестал быть его сыном. Он — чужой, подкидыш каторжницы. А сын, которому теперь будет вся любовь и все, все на свете, скоро приедет с матерью из Иркутска.
14
Выборная комиссия заседала в одной из служебных комнат вокзала. Василев вошел и поморщился — так шибануло кислым, промозглым воздухом помещения, в котором все время толкутся люди в валенках, овчинных полушубках и курят самый дешевый табак.
— Ну, кому я тут понадобился? — спросил Василев от порога, выставив одно плечо вперед и делая вид, что может сейчас же повернуться и уйти.
За столом сидели Терешин, Лиза, телеграфист Нечаев — все люди, известные Василеву. Четвертый был Лавутин — этого богатыря он, кажется, видел впервые. И этот четвертый как раз и прогудел ему в ответ:
— Погодите малость, господин хороший. С двумя делами еще разберемся…
— Мне некогда ждать! — запальчиво сказал Иван Максимович.
— Так ведь люди же раньше вас пришли, господин Василев, — с вежливым упреком в голосе возразил Терешин.
Иван Максимович дернул плечами, заметил у стены свободный стул и молча сел. Только теперь он разглядел, что в комнате находится и еще несколько человек. Повел глазами направо, налево. Паромщик Финоген. Естественно… Ого, даже Игнатий Павлович! С ним Василев поздоровался кивком головы и сострадательно сложил губы: вот, дескать, оказались мы с вами друзья по несчастью… Остальные — все незнакомые.
Тем временем к столу подошел Финоген.
— Паромщик я… — начал он.
Лавутин весело перебил его:
— А случаем, не губернатор? Друг дорогой! Кто же тебя не знает? Ты сразу — суть дела.
— Суть дела такая, — Финоген ткнул себя пальцем в живот, — есть нечего.
— Это для всех одинаково, — заметил Терешин. — Придется тебе рассказать поподробнее.
— Тогда такая суть. Паром от городской управы. Летом работаю — и жалованье идет. Ладно. А зима настала — гуляй. У отца в деревне есть лошадь, а лбов, как я, четверо. Отец совсем отказал в лошади, говорит: «Связался с городом — работай в городе». А где? Никто не берет. Ремеслом никаким я не владею. Только руки.
— Городская управа работой должна тебя обеспечить, — решил Терешин, — или чего-то тебе платить за зимние месяцы. Хотя на хлеб.
— Доходил я до самого Баранова. Выгнал.
— Это ясно, — пробасил Лавутин, — дело знакомое. Чаем он не угостит.
— Написать Баранову? — почти как утверждение спросил Нечаев. И начал писать.
Терешин расчеркнулся на бумажке, подумал, прибавил:
— Надо ему пока из нашей кассы помочь. Он ведь тоже нам помогал хорошо.
Финоген замахал рукой:
— Какая там была помочь? Пустое. И потом все от души это, не за деньги же я…
— И мы тебе не деньги платим, а по-товарищески поддержать хотим, — сказала Лиза. — Если очень туго пришлось, не отказывайся.
Финоген поводил рукой вокруг опояски.
— Другим, поди, и туже моего приходится, — проговорил он стеснительно. И громче: — Обойдусь! Я уж лучше пойду с Баранова требовать что законное.
Он взял бумажку от Терешина и ушел. Василев проводил его насмешливым взглядом: «Иди, иди, Роман Захарович покажет тебе законы!» И сразу же другой стороной представился ему уход Финогена: этот мужик пошел требовать, а он, Василев, сидит здесь и ждет, когда с него потребуют. Тот пришел сюда сам, а Василева, по существу, привели. И как похоже: за столом судьи, а он, подсудимый, ждет начала допроса. Судьи! Слесарь с его же мельницы и каторжница-потаскуха, подбросившая ему свое незаконнорожденное чадо. Не будь все это связано со скандальной славой на всю губернию и весь торговый мир — вернуть бы ей этого босяцкого подкидыша. «Долой царя!» Пусть, мерзавец, поголодает, посветит голым пузом… Застигнутый этими злыми мыслями, он не сразу смог понять, о чем комиссия ведет разговор с Игнатием Павловичем. Его передернуло еще и то, что Игнатий Павлович, вставая, пробежался пальцами по борту форменного пальто. Проверять перед «этими», застегнуты ли пуговицы! Позор! Так держит себя человек, состоящий на государственной службе! Василев яростно рванул крючки на своей бекеше…
Он наконец разобрал, что дело идет о какой-то прибавке жалованья сторожам, потому что им, видите ли, не дают перерыва на обед. Будто бездельник-сторож не может поесть в любой из двенадцати часов, пока он дежурит свою смену! И прибавь ему жалованья — сукин сын все равно так же будет бездельничать. Вроде паромщика Финогена.
Игнатий Павлович говорил:
— …да, я, конечно, понимаю положение и вполне сочувствую, Но я не облечен достаточными правами и поэтому запрошу управление дороги. Все, что можно было сделать по телеграмме министра господина Хилкова, сделано. Полагаю, что мы докажем правильность…
«…Вполне сочувствую… Мы докажем…» Право, полезно было бы послушать такие речи Павлу Георгиевичу. Впрочем, вряд ли они для него большая новость. Этот либерал везде выступает с такими речами. Непостижимо, как его назначили вместо Густава Евгеньевича начальником мастерских! В министерстве увидели, должно быть, только диплом инженера…