— Братцы, дозвольте с вами подъехать до полустанка. Двенадцать верст, — сказал он, в доверчивой улыбке обнажая крупные редкие зубы.
Солдаты ответили хором:
— А чего же? Езжай. Не жалко.
Мужик пристроился к печке поближе. Он был без рукавиц и никак не мог отогреть свои толстые, скрюченные пальцы с обломанными ногтями — сидел и держал их над самым огнем. Лицо мужика было крепко пропитано маслом и угольной пылью, и оттого морщины на лбу и возле глаз казались нарисованными. Щеки и подбородок обросли щетинистой бородой, уже чуть с проседью. Он оказался очень разговорчивым, щурил припухшие от ветра и мороза глаза и то и дело растягивал в улыбке мясистые, тяжелые губы. Речь свою пересыпал сибирскими, чалдонскими словечками «тожно», «лонись», «хрушкая» вместо «тогда», «прошлый год», «крупная», — и это в нем Павлу понравилось больше всего: одного с ним корня мужик.
А тот рассказал, что зовут его Панкратом, работает он в Иннокентьевской на угольной эстакаде и едет к брату погостить:
— Лонись брат приезжал, а теперь мой черед. Тожно еще уговорились летом повидаться, голубики вместе побрать, хрушкая ноне была, да не пришлось вот до зимы до самой…
— Вас бы, чертей, не в вагон к себе сажать, а под поезд пихать бы, — добродушно проговорил кто-то из солдат. — Как вы нас везете? Измаялись мы все. А вам одно — забастовки.
— А мы не измаялись жизнью нашей тяжелой? Как думаешь — с жиру бесимся? — Панкрат провел пальцем по испитому лицу и грудью подался вперед. — Бастуем, так не ради себя только, а чтобы и вам, как вернетесь домой, полегше жилось бы. Тоже и вы, поди, каждый нам брат: рабочий либо хрестьянин.
— Ну, этим ты нам зубы не заговаривай, насчет того, что будет потом, — вмешался другой солдат. — Вы теперь тянете жилы из нас своими забастовками. Третий месяц едем — доехать не можем.
— Это кто-то, братцы, говорит вам злую неправду, — покачал головой Панкрат. — Бастуем мы, верно, а воинские поезда ничуть не задерживаем. Изо всех сил бьемся, чтобы поболее пропустить.
— Оно и видно!
— А как без паровозов? Начальство дорогу нашу оголило, добрые машины угнали. Что сделаешь на старом хламье? Туда войско полтора года везли — а оттуда за два месяца разве всех вывезешь?
— Работали бы лучше, а народ не мутили!
Панкрат помял свои жесткие, негнущиеся пальцы.
— Это вас мутят, братцы, против рабочих настраивают. Властям это нужно. А нам для солдат делать худо корысти нет никакой.
— Против царя вы пошли!
— Потому, что царь пошел против народа…
Павел издали слушал спор, но в него сам не вмешивался. В приказах Линевича ясно было сказано: в задержках воинских эшелонов виновны только рабочие. А этот говорит — и, похоже, правда — корысти рабочим нет никакой. Ну, какая и в самом деле может быть корысть у Панкрата? Полушубок истрепанный, штаны тоже в мазуте, от угольной пыли коркой скоробились — есть ли другие? — руки в трещинах… И припомнился состав барона Бильдерлинга с награбленным в Маньчжурии имуществом, под который тогда, в Оловянной, отняли у санитарного поезда паровоз. Это сделали тогда не рабочие. И припомнилась встреча с каким-то Арсением среди госпитальных палаток под Мукденом. Человек, наверно, то же самое собирался сказать, что сейчас говорит Панкрат. Павел тогда не дослушал, не стерпело солдатское сердце — противник впереди, а солдату пришлый человек указывает: «Оглянись, противник твой дома, в России. Парь — твой заклятый враг!» Теперь война кончилась, с японцем помирились, но Павлу опять показывают: «Противник твой дома, в России. Твой заклятый враг — рабочие!» И это говорят генерал Линевич, офицеры. Как разобраться? Кто подлинный враг? Кому поверить: Линевичу, офицерам или Панкрату? Ваня Мезенцев когда-то тоже как Панкрат, говорил… Павел тронул кресты на труди. А это ведь царская награда…
Поезд замедлил ход, остановился Панкрат пожал руки ближним к нему солдатам и спрыгнул в снег. Солдаты проводили его дружескими словами. Павел подошел к двери. Он увидел, как Панкрат бредет по сугробам вдоль состава, почему-то не отдаляясь от него. Через минуту свистнул паровоз, вагоны лязгнули буферами, и под колесами заскрипели мерзлые рельсы. Панкрат постоял и вдруг на ходу поезда вскочил в соседний вагон.
«Чего же он — просился только до этого полустанка, а поехал дальше? — подумал Павел. — Стало быть, не доехал куда надо».
— Эй, Бурмакин, — крикнули Павлу, — шибко сквозит, закрой дверь.
Он оставил узкую щель. Выставил ветру голову и плечо — освежиться. Снежная пыль острыми колючками секла ему лицо. Поезд шел по насыпи, мотаясь на закруглениях. Убегали назад короткие железные столбики, расставленные обочь насыпи Изо всех вагонов лились песни. Когда поезд идет — весело. Запели снова и товарищи Павла. Кто-то потащил его за рукав.
— Айда с нами. Плясать.
Павел собрался наглухо задвинуть дверь. Но в этот миг его так и обожгло: из соседнего вагона-спиной вперед под откос вывалился Панкрат. Из двери показался капитан Константинов и, грозя кулаком, прокричал страшное ругательство. Панкрат, несколько раз перевернувшись остался лежать ничком на снегу.
И только потом, когда весь состав пролетел мимо и начал втягиваться в выемку, Панкрат зашевелился, приподнялся и стал ползком взбираться на насыпь. Недоумевая, Павел не отрывал от него глаз, пока между ними заслоном не встала крутая осыпь выемки…
Он коротко рассказал о случившемся солдатам. Те зашумели, но быстро успокоились: «Ничего, раз остался живой». Кто-то спросил погодя немного:
— А за что его выкинули?
Павел только пожал плечами:
— Откуда я знаю?
Он отказался от песни, от пляски, от ужина и лег на свое место на нарах. Сильно болело сердце Вопрос солдата о Панкрате: «А за что его выкинули?» — почему-то теперь не давал Павлу покоя. За что в самом деле? Мужик, видать, очень хороший. Наверно, стал говорить такие же слова, как здесь, а в том вагоне, на беду его, оказался капитан Константинов. Вышвырнули человека… Павлу представились руки Панкрата, корявые, с обломанными ногтями. Свой ведь, рабочей человек…
Измученный, засыпая, Павел прикинул: «Однако к утру приедем в Черемхово. Сколько останется тогда до Тайшета? Малость поболее пятисот верст. Это хорошо. Уже проехали станцию Ангару. До Черемхова будет еще Лужки, Мальта… потом… Что же потом? Да, Белая, Половина, Касьяновка, Гришево… Невелик паровозик, а тащит состав здорово. Ишь какую ровную и веселую дробь выбивают колеса…»
Проснулся Павел от мертвой тишины. Приподнялся. Стали опять! Э-эх! А может, встречного пропускают? Ни звука…
Наконец по мерзлому снегу проскрипели неровные, усталые шаги, и чей-то простуженный бас распорядился равнодушно:
— Айда, во второй тупик загоняй. Чичас из Половины сказали: ранее как через трои сутки не примут. Паровоз велели в Мальту вернуть.
Павел упал на свою уже успевшую настыть постель и скрипнул зубами. Вот тебе и Черемхово!
18
Лебедев добрался до Шиверска только к средине декабря. Ему не хотелось ехать на пассажирском. Он подсаживался то в один, то в другой воинский эшелон, чтобы поговорить с солдатами. А на больших станциях задерживался для установления связей с рабочими комитетами. И все это время он постоянно натыкался на сложную пестроту в настроениях.
Чита пылала революционным накалом. В ней полным ходом шла подготовка к восстанию. Рабочие запасались оружием, и не по мелочам, а сразу крупными партиями, вплоть до того, что захватили силой склад оружия у железнодорожного батальона и взяли себе все восемьсот винтовок, хранившихся там. А немного погодя разгрузили тринадцать вагонов с винтовками, прибывшими на воинский склад! И отобрать потом это оружие у рабочих не посмел даже начальник гарнизона генерал Холщевников. Впрочем, не то что не посмел — не знал, как отобрать. Дружинники попрятали винтовки по дворам и квартирам, и заставить рабочих сдать оружие можно было, только наведя жерла пушек на всю железнодорожную слободку, но пушек у Холщевникова как раз и не было. Совет рабочих, солдатских и казачьих депутатов неуклонно расширял поле своей деятельности. Командовал движением по всей Забайкальской железной дороге, писал призывы к крестьянам о захвате кабинетских, монастырских и казенных земель, засыпал прокламациями проходящие воинские поезда. Большевики Бабушкин, Курнатовский, Костюшко действовали в Читинском комитете решительно и смело, так, как любил действовать и Лебедев.