— Позавчера мы решили так: не признавать думу, выбранную без рабочих, и в городе заново провести выборы. Чтобы по полной справедливости, чтобы и от нас в думе были гласные.
— По полной справедливости, Порфирий Гаврилович, — это чтобы вся власть была у рабочих, а не пополам с купцами и царскими чиновниками. Но пока и это правильно. Пока рабочим и в такой думе надо взять себе место.
— Нет, ты послушай, что дальше было, что получилось из этого. Послали мы за Барановым — объявить ему свое решение, а он людей наших обложил по матушке и взашей вытолкал. — Порфирий остановился, потеснил и Лебедева в снег, давая дорогу встречной подводе. — Да… Вытолкал и еще фигу им вслед натянул. «Вот, говорит, видели думу?» Ну, мы тогда письмо сочинили, послали ему: отвергаем без нас выбранную думу. Он на это — молчок. И мы сами теперь готовим свои выборы. Списки составляем. Выбирать всем даем право, женщинам тоже. — С оттенком мужней гордости он прибавил — Лизавета у меня по спискам от нашей комиссии главная, с нею ходят по домам люди, всех записывают. Только, знаешь, — он повернулся к Лебедеву, — знаешь, Егор Иванович, мы по справедливости, всех записываем, не как они — нас вчистую отбрасывали. Так в одном доме наших людей избили едва не до смерти. На сволочь, на черносотенцев попали. Вот подлость какая. Ну, мы вчера и двинули к городской управе. С флагами, с оружием. Заставили Баранова выйти на крыльцо и предупредили, чтобы жизнь наших товарищей была в безопасности.
— Ну и что же Баранов? — быстро спросил Лебедев, исподтишка любуясь Порфирием, как бьется у того беспокойная мысль, ища верных решений.
— Баранов? А вот так сделал ручками: «Полиции мало у меня, — говорит. — Подойдут войска, тогда надежнее оберегать будем жизни». Повернулся и ушел. Понимай загадку: чьи жизни собирается он оберечь?
— А вы как поняли?
— А так! Выпустили воззвание ко всему населению, расклеили в городе. Никаких распоряжений городской думы не признавать, Баранову ни в чем не подчиняться. До выборов новой думы знать одну только власть — выборную комиссию от рабочих.
— A-а! Вот это здорово! — изо рта у Лебедева вырвалось круглое облачко пара. — Сильный шаг! Правильный шаг! Прямо к цели. Вперед, вперед. Это уже не по кругу. Одно только меня удивляет, Порфирий Гаврилович: вот ты рассказал мне о таких больших делах, а как-то словно бы с оглядками-, неуверенно.
— Так ведь потому, Егор Иванович, что и я… и мы все… знаем: там вон горы, — Порфирий махнул рукой в сторону Саян, — видим эту вот дорогу. А меж горами и этой дорогой что? Морозным чадом все застит. В горы ли эта дорога ведет?
— А если и не в горы? — возразил Лебедев. — Чего же сомневаться? Проложим к горам по целине свою, новую! А коли в горы пошли — так дойти.
— Кабы это всамделе в горы только, — засмеялся Порфирий. — В горы-то мне дело знакомое, кого хочешь уведу, не собьюсь. Про горы я сказал только к примеру. А мы ведь не в горы идем — в революцию. Тут как? Тут не то.
— И тут, Порфирий Гаврилович, нужна прежде всего та же решимость — дойти!
Они сдернули в переулок, и впереди стал виден аккуратненький, с голубыми разводами на ставнях, весь запорошенный снегом дом Ивана Мезенцева.
— Светлый ты человек, Егор Иванович, — сказал Порфирий. — Тебя сомнения, однако, никогда не томят. А у меня жизнь как-то вся на раздумьях… — Он оборвал себя. — Гляди-ка, вон впереди по улице Нечаев косолапит. Куда это он? Сегодня в комиссии он дежурит, уходить бы ему не рука. К Мезенцеву повернул… Не наели ищет?
Порфирий поддал шагу. Черты его сухого лица сразу стали острее, отразив глубокую внутреннюю тревогу, передавшуюся и Лебедеву. Они дошли до дома Мезенцева молча. Порфирий нажал щеколду калитки и весь нетерпеливо передернулся, когда железка во что-то уперлась и калитка распахнулась не вдруг. Взбежал на крыльцо, голиком, лежащим на ступенях, — раз, раз! — смахнул с валенок снег, открыл дверь в избу.
Нечаев стоял посреди горницы, кощунственно топча подтаивающими ботинками чистые Грунины половики, мял фуражку в руках. С застывшими лицами за столом сидели Лавутин и Ваня Мезенцев. У Лавутина повис в воздухе занесенный тяжелый кулак. Груня, привалясь плечом к переборке, испуганно глядела на Нечаева. Не сводил глаз с него и Саша, ухватившийся совсем по-ребячьи за платье матери. Всех, должно быть, сковала весть, принесенная Нечаевым. Порфирий уловил это сразу. Ни с кем не здороваясь, словно и раньше находился он здесь, в этой комнате, да не расслышал, хрипло потребовал:
— Снова скажи.
И Нечаев, не оборачиваясь к нему, повторил:
— Все города на Сибирской железной дороге, и Шиверск, объявлены на военном положении. Будут действовать полевые суды.
Лавутин медленно опустил кулак, ищущим взглядом впился в Лебедева Тот напряженно обдумывал: «Что нужно сейчас предпринять?»
— Вот тебе и манифест, и свобода слова, свобода совести, права… — с горечью выговорил Лавутин. — Военное положение, полевые суды, расстрелы, каторга… Вот свобода, царем пожалованная.
— Теперь опять начнут хватать подряд, — зябко повел плечами Мезенцев.
Груня сдавленно прошептала:
— Господи, куда же людям деваться? Перестреляют, шашками всех посекут…
Холодок страха незримо прошел по комнате, заставил всех задуматься. Лебедев оборвал тишину.
— Медлить нельзя ни минуты, товарищи, — проговорил он негромко, но как-то особенно веско. — Ни одной минуты. Надо сейчас же разоружить жандармов, полицию. В городе взять власть в свои руки. Послать для связи людей в Иркутск, в Красноярск. Сливать, объединять свои силы с их силами. Надо действовать. Действовать!
19
Поземка рыскала по открытым еланям, серым туманом застилала мелкий кустарник, переползала через рельсы, оставляя рядом с ними острые, ребристые сугробы. Провода гудели надрывно, однотонно и забивали своим гудом тонкий, плачущий посвист метели.
Порфирий взошел на середину насыпи у переезда и остановился. Его побрасывало от усталости. В глазах мелькали черные пятна — то ли от двух подряд бессонных ночей, то ли от ветра, бьющего прямо в лицо. Он щурился, смахивал рукавом с ресниц набегающие водянистые слезы и никак не мог разглядеть в метельной дали — кажется только ему или вправду стоит за семафором, врезавшись в снежный занос, какой-то недлинный состав. Может быть, только один резервный паровоз? Не Терешин ли это возвращается? Четвертые сутки пошли с тех пор, как Терешин уехал в Иркутск, а Лебедев в Красноярск. И пока — ни слуху ни духу.
Нет, ничего нет за семафором. Просто рябит в глазах. Порфирий оглянулся назад, на станцию, на город. Ладно ли, что он сегодня пошел домой? Прикорнуть на час-другой можно было и в мастерских. Он ушел — и вдруг за это время что-нибудь случится? Со времени отъезда Лебедева и Терешина Порфирий чувствовал себя за все в ответе. Конечно, он не един. Есть и Лавутин, и Ваня Мезенцев, и Нечаев, и Савва Трубачев, и все вообще рабочие. А все-таки люди, как на старшего, теперь больше поглядывают на него, дожидаются, что он скажет.
А что он скажет? Отовсюду идут только самые тревожные и часто противоречивые вести.
В Москве рабочие сражаются на баррикадах. Говорят, по всему городу красные флаги. Совет рабочих депутатов объявил самодержавию войну, борьба идет насмерть. И тут же слух, что восстание в Москве подавлено войсками — так, как было летом в Черноморском флоте, — военных сил у правительства сыскалось больше, чем у восставших.
В Красноярске железнодорожный батальон побратался с рабочими. Они там создали общий Совет рабочих и солдатских депутатов и в городе стали хозяевами. Но будто бы и против красноярцев вызваны войска. Из тех, что возвращаются с полей Маньчжурии.
В Чите гарнизон на стороне рабочих, восставшими захвачены и станция, и почта, и телеграф. Но если так, почему же оттуда идут телеграммы и от Совета депутатов и от военного губернатора? Кто истинный хозяин в Чите?