В черном костюме с золотым иконостасом геройских звезд на груди Хрящев выглядел бодро и весело.
Я сидел рядом с Ахманом, который по дружбе и личному расположению заранее приготовил мне местечко в первом ряду. Здесь, в Урдуре, он был не последней спицей военного колеса.
Сразу взяв в руки бразды правления представительным собранием золотых погон, наш Дорогой Гость перешел к делу.
— Товарищи генералы и офицеры! — сказал он, выждав, когда аплодисменты умолкнут. — Позвольте воспользоваться нашей встречей и вручить высокую правительственную награду нашему уважаемому Алексею Георгиевичу, Первому секретарю областного комитета партии…
Первый встал, радостно сияя. Видимо, происшедшее явилось для него приятной неожиданностью.
Движением фокусника наш Дорогой Гость извлек из кармана красную коробочку и стал цеплять орден к лацкану награжденного. Потом они под бурные аплодисменты троекратно облобызались.
— Товарищи, — сказал наш Дорогой, обращаясь к залу, — Алексей Георгиевич у нас полковник. Может быть, на вашем фоне и невысок чин, да велик его вклад в развитие обороны. Поэтому мне особенно приятно вручить ему награду именно в среде военных…
Опять на зал обрушился шквал аплодисментов.
— А тебе, — сказал Хрящев, обращаясь к Первому, — мы желаем доброго здоровья, новых больших успехов в твоей нелегкой и ответственной деятельности.
Первый, налившись соком удовольствия, запламенел, как оранжевый абажур.
— Позвольте, — сказал он запинаясь. — Только несколько слов…
Он шел на подвиг. Он бросался на амбразуру, поскольку говорить был не мастак, а бумажки при нем на сей раз не имелось. Только недаром говорят, смелость берет города…
— Позволим? — спросил Хрящев у зала, и тут же сам милостиво разрешил: — Все согласны. Пожалуйста, Алексей Георгиевич!
Первый вышел к трибуне. Широко расставил руки и взялся за борта, словно для того, чтобы не потерять равновесия. И начал импровизацию на уже знакомую нам всем тему.
— Товарищи! — голос Первого сипел и подрагивал от волнения. — Душой и мозгом в нашей деятельности является товарищ Хрящев… Вы, дорогой Никифор Сергеевич, повседневно направляете и подсказываете верное направление… Вы чутко улавливаете и подсказываете нам, что улавливать… Вы щедро тратите драгоценное время и воспитываете нас, подсказываете, на что нам щедро тратить свое время…
Наш Дорогой Гость слушал, склонив голову набок и легонько кивал, будто подбадривал Первого на новые дерзания. И тот дерзал…
— Ваш благородный труд, дорогой Никифор Сергеевич, снискал искреннее признание как в стране, так и во всем мире. С вашим именем связана постановка и реализация многих наших многотрудных дел…
Первый разошелся, набрал скорость. Речь его катилась по дороге, накатанной многими другими ораторами, благословлявшими со всех трибун заслуги Больших Людей. «Вы лично, Никифор Сергеевич… Вы непосредственно и всецело… Мы с вами в одном боевом строю на вечные времена…»
Слушать такое всегда бывает достаточно неприятно, словно ты помимо своей воли становишься соучастником постыдного действа. Но мы слушали и рукоплескали. Публичные действа — душа большой политики. В толпе, которую куда-то пригласили по списку, протестовать публично не только небезопасно, но даже неэтично. Все понимают гнусность происходящего и проглатывают унижение, но представьте, что будет, если хоть один умник вдруг вылезет с осуждением. Нет, такое недопустимо!
В один из моментов Ахман толкнул меня в бок и спросил:
— Слушай, не пойму никак, кого тут награждают?
Ответить я не успел, так как опять пришлось аплодисментами убивать едва зародившееся в душе сомнение.
Отирая платком пот со лба, Первый кончил речь и низко поклонился Хрящеву. Тот вышел из-за стола и приблизился к Первому. Они еще раз крепко обнялись и поцеловались взасос.
Когда Первый сел на отведенное ему место. Наш Дорогой Гость подошел к краю сцены.
— Долго я вас, товарищи, не задержу, — сказал он голосом задумчивым и серьезным. — Но поговорить у нас есть о чем.
Зал затих. Не стало даже шорохов.
— Прежде всего, хочу поставить командный состав наших доблестных и славных вооруженных сил в известность о тех событиях, которые чуть было не привели мир к разрушительной войне с неограниченным применением ядерных средств. Суть предшествовавших событий вы знаете все. В интересах защиты Острова Свободы — Кубы мы разместили там стратегические ракеты и свои бомбардировщики. В ходе возникшего конфликта президент США взял на себя обязательство о не вторжении на Остров, а мы пошли на то, чтобы вывести оттуда ракеты и бомбардировщики. Короче, на вооруженные действия мы не пошли. И вот теперь в вашей среде, товарищи, как мне докладывают, циркулируют нездоровые слухи и разговоры о том, что американцы на нас нажали и мы дрогнули… Нехорошие разговоры, товарищи. Они разъедают монолит нашего с вами единства. Подрывают взаимное доверие между народом, партией и вооруженными силами…
Наш Дорогой Гость произнес эти слова раздумчиво, будто горько сожалел о том, что несмышленые офицеры про себя обсуждают вопросы большой политики и делают из них неверные выводы.
— Всякие идут разговоры, товарищи. Одни из вас пытаются представить дело так, что мы вроде спасовали перед американцами. Другие считают, что надо было воевать, поскольку наша сила позволяла нам поступать в трудных ситуациях круче и смелее. Запретить такие разговоры нельзя. Да и надо ли? Мы верим вам, товарищи! Славному советскому офицерскому корпусу. И это — главное. А чтобы у нас было единое мнение о происшедшем, я вам сейчас доложу все обстоятельства…
Глаза нашего Дорогого Никифора Сергеевича стали хитрыми, голос сделался звонким, веселым.
— Случился однажды в царской армии такой камуфлет. Молодой, красивый и очень знатный гусар — граф там или князь — все равно теперь, танцевал в зале дворянского собрания с дамой, не менее богатой и знатной… И вышел прискорбный случай, товарищи. Сытый офицер оступился и неожиданно для всех громко перднул…
Зал взорвался здоровым офицерским смехом. Случай дошел до всех, и все стали веселыми. Конечно, сами товарищи офицеры и не такие анекдоты знали, но рассказывать их с высокой трибуны многолюдного собрания мог позволить себе только Большой Человек. С другого подобного охальника строго взыскали бы коллектив и начальники.
Товарищ Хрящев невозмутимо ждал, когда смех уляжется. А он прекратился внезапно, будто кто-то выключил магнитофон. Этим кем-то был Маршал Ломановский, сидевший в президиуме. Едва он перестал смеяться, сразу замолкли все. Великая сила — субординация!
— Вам смешно, товарищи, — сказал наш Дорогой и сделал скорбное лицо. — А история совсем не смешная. Гусар от своей промашки впал в меланхолию, вышел из зала, где танцевал, и застрелился на лестнице.
Теперь не смеялся никто, ибо трудно было понять, к чему и для чего Большой Человек потешил серьезных собравшихся грустной балладой. А тот между тем продолжал:
— Скажу честно, чтобы вы мне поверили. С нами вышло нечто похожее, товарищи. Мы отстаивали интересы Острова Свободы, также и своего государства, но начали танцевать не с той ноги, оступились и громко перднули. Только мы не гусары, мы — большевики. Поэтому приняли иное решение и не стали стреляться. Суть нашего решения вы знаете. Мы пошли на компромисс, отказались нажимать кнопку ядерной войны. Такое решение потребовало от нас, в частности, лично от меня большой смелости и государственной мудрости. Не все до сих пор понимают историческую значимость моего решения. Что поделаешь, историческое лучше видится по прошествии лет. А сейчас, скажу вам прямо, что нельзя всякий раз стреляться, если по неожиданности издал неверный звук не тем местом. Ведь ядерная война была бы самоубийством…