Тогда ступил Игорь князь в золотое стремя и поехал по чистому полю. Солнце ему тьмою путь заграждало; ночь, стоня ему грозою, пробудила птиц; свист звериный поднялся; див кричит на вершине дерева, велит прислушаться земле неведомой, Волге, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, Тьмутороканский идол. А половцы непроторенными дорогами бежали к Дону великому; Игорь к Дону воинов ведет.
Уже, ведь лесная птица предостерегает его от беды, волки [воем] возбуждают ужас по оврагам; орлы клекотом на трупы зверей зовут, лисицы лают на красные щиты. О, Русская земля! уже ты за холмом.
Долго ночь темнеет; заря зажгла свет; мгла поля покрыла; щекот соловьиный уснул, говор галок пробудился. Русские [сыны] великие поля красными щитами перегородили, ища себе чести, а князю — славы.
Спозаранок в пятницу растоптали [они] поганые полки половецкие и рассыпались, как стрелы по полю, помчали прекрасных девиц половецких, а с ними золото, шелковые ткани и дорогие атласы; ортмами, япончицами и кожухами стали мосты мостить по болотам и топким грязным местам и всякими нарядами половецкими. Красный стяг [с] белой хоругвию, красная челка [на] серебряном древке — [достались] храброму Святославичу…
На другой день очень рано кровавые зори свет возвещают; черные тучи с моря идут, хотят прикрыть четыре солнца, а в них трепещут синие молнии: быть грому великому, идти дождю стрелами с Дона великого: тут копьям побиться о шеломы половецкие, на Каяле-реке, у Дона великого. О Русская земля! уже ты за холмом…
Были века Трояновы, прошли лета Ярославовы, были походы Олеговы, Олега Святославича. Тот ведь Олег мечом крамолу ковал и стрелы по земле сеял. Ступает [он] в золотое стремя в городе Тьмуторокане, а этот [уже] звон услышал давнишний великий Ярослав, а сын Всеволодов Владимир каждое утро уши [себе] затыкал в Чернигове; Бориса же Вячеславича слава на суд привела и на зеленую траву [?] покрывало постлала за обиду Оле-гову, храброго и молодого князя. С той же Каялы Святополк укачал отца своего между Венгерскими иноходцами ко Святой Софии к Киеву. Тогда, при Олеге Гориславиче, сеялось и росло усббицами, погибало достояние Даждьбожьего внука, в княжеских крамолах веки людям сократились. Тогда по Русской земле редко пахари покрикивали, но часто вороны граяли, деля себе трупы, а галки свою речь говорили, хотят они полететь на кормлю.
То было в те рати и в те походы; а такой рати не слыхано: спозаранок до вечера, с вечера до рассвета летят стрелы закаленные, гремят сабли о шлемы, трещат копья булатные в поле неведомом, посреди земли Половецкой. Черная земля под копытами костями была посеяна, а кровью полита; горем взошли они по Русской земле.
Что [это] мне шумит, что мне звенит давеча рано перед зорями? Игорь полки оборачивает, потому что жалко ему милого брата, Всеволода. Бились день, бились другой; на третий день к полудню пали стяги Игоревы. Тут [оба] брата разлучились на берегу быстрой Каялы. Тут кровавого вина не достало; тут пир окончили храбрые сыны русские: сватов напоили, и сами полегли за землю Русскую… Борьба князей против поганых прекратилась, потому что сказал брат брату: «Это мое и то мое же». И стали князья про малое говорить: «Это великое» и сами на себя крамолу ковать; а поганые со всех сторон приходили с победами на землю Русскую.
И застонал, братья, Киев от горя, а Чернигов от напастей; тоска разлилась по Русской земле; печаль обильная пошла посреди земли Русской. Князья же сами на себя крамолу ковали, а поганые, сами с победами делая набеги на Русскую землю, брали дань по белке с [каждого] двора.
Ведь те два храбрых Святославича, Игорь и Всеволод, уже ложь пробудили раздором, а ее усыпил было отец их, Святослав грозный, великий киевский, грозою прибил своими сильными полками и булатными мечами; наступил на землю Половецкую, притоптал холмы и овраги, замутил реки и озера, иссушил потоки и болота; а поганого Кобяка от залива морского, из железных великих полков Половецких, исторг, как вихрь; и упал Кобяк в городе Киеве в гриднице Святославовой. Тут немцы и венециане, тут греки и мораване поют славу Святославову, корят князя Игоря, который погрузил обилие на дно Каялы реки половецкой, русского золота насыпал туда. Игорь князь высадился из седла золотого да в седло рабское. Уныли ведь у городов стены, и веселье поникло.
А Святослав смутный сон видел в Киеве на горах этой ночью: «С вечера одевали меня, сказал [он], черным покрывалом на кровати тисовой; черпали мне синее вино, с горем смешанное; сыпали мне пустыми колчанами поганых великий жемчуг на грудь и нежат меня; уже доски без князька в моем тереме златоверхом; всю ночь с вечера бесовы вороны граяли у Плесенска в предградье, были лесные змеи и понеслись к синему морю». И сказали бояре князю: «Уже, князь, горе ум полонило: ведь вот два сокола слетели с отцова престола золотого, чтобы добыть город Тмутаракань, или попить шлемом из Дона. Уже соколам крыльца посекли саблями поганых, а самих опутали железными путами…»
Тогда великий Святослав обронил золотое слово, со слезами смешанное; он сказал: «О, мои братья, Игорь и Всеволод! рано начали вы досаждать мечами земле Половецкой, а себе искать славы. Но без славы [для себя] вы одолели, без славы ведь кровь поганую пролили. Храбрые сердца у вас из крепкого булата выкованы, а в смелости закалены. И что сотворили [вы] моей себряной седине…
Но вы сказали: «Помужаемся сами, будущую славу сами похитим, и бывшею сами поделимся». А разве удивительно [и] старому помолодеть? Когда сокол [весною]перья меняет, высоко [он] птиц взбивает, не даст гнезда своего в обиду. Но вот мне беда, между князьями нет помощи; времена на худшее повернулись. Вот уже Рим кричит под саблями Половецкими, а Владимир [князь] под ударами: горе и тоска сыну Глебову.
Великий князь Всеволод [неужели] и мыслью тебе нельзя Перелетать издалека, отцов золотой престол посторожить? — Ведь ты можешь Волгу расплескать веслами, а Дон вычерпать шлемами. Если бы ты был, то была бы невольница по нагате, а раб — по резане. Ведь ты можешь посуху метать живыми копьями удалыми сыновьями Глебовыми.
Ты, буйный Рюрик, и Давид, не у вас ли золоченые шлемы в крови плавали? Не у вас ли храбрая дружина рыкает, как туры, раненые саблями, закаленными на поле неведомом! Ступите, господа, в золотое стремя за обиду настоящего времени, за землю Русскую, за раны Игоревы, буйного Святославича.
Галицкий Осмомысл Ярослав, высоко сидишь ты на своем златокованном престоле. Подпер ты горы Венгерские своими железными полками, загородив Королю путь, затворив Дунаю ворота, переметывая тяжести через облака, наводя суд до Дуная. Грозы твои идут по землям; ты отворяешь Киеву ворота; стреляешь с отцова золотого престола салтанов за странами. Стреляй же, господин, Кончака, поганого раба, за землю Русскую, за раны Игоревы, буйного Святославича…
О [пришлось] стонать Русской земле, вспомним прежнее время и прежних князей! Того старинного Владимира нельзя было пригвоздить к горам Киевским: его ведь стяги стали теперь Рюриковы, а другие — Давидовы, но у них врознь развеваются знамена.
Слышен голос Ярославны, кукушкою в безвестье рано [она] кукует: «Полечу, — сказала, — кукушкою по Дунаю, омочу бобровый рукав в Каяле-реке, оботру у князя кровавые его раны на крепком его теле».
Ярославна рано плачет в Путивле на стене, говоря:
«О ветер, вихорь! Зачем ты, господин, бурно веешь, зачем мчишь половецкие стрелки на своих легких крыльях на воинов моего милого? Разве мало тебе было в вышине под облаками веять, качая корабли на синем море? Зачем, господин, развеял ты по ковылю мое веселье?»
Ярославна рано плачет в Путивле-городе на стене, говоря:
«О, Днепр Словутич! Ты пробил каменные горы через землю Половецкую; ты качал на себе Святославовы лодки до полка Кобякова: прилелей, господин, моего милого ко мне, чтобы не слала я к нему слез на море рано».
Ярославна рано плачет в Путивле на стене, говоря: «Светлое и пресветлое солнце! Для всех ты тепло и прекрасно: зачем, владыка, послало ты свои горячие лучи на воинов милого? в поле безводном жаждою им луки согнуло, горем им колчаны заткнуло?»